Джордж кеннан - дипломатия второй мировой войны глазами американского посла в ссср джорджа кеннана. Джордж Кеннан - "Истоки советского поведения" Джордж кеннан мы владеем 50

Возникло американское Общество друзей русской свободы , члены которого с 1891 по 1919 гг. участвовали в различных пропагандистских кампаниях, некоторые из которых оказали заметное влияние на отношение общественного мнения США к России.

Внучатым племянником Джорджа Кеннана был Джордж Ф. Кеннан .

Биография

Джордж Кеннан в исследованиях историков

Современный российский историк Д. М. Нечипорук в своей диссертации «Американское общество друзей русской свободы» пишет, что личность и деятельность Джорджа Кеннана, который был центральной фигурой антицаристской агитации в конце 1880-х - начале 1890-х гг., занимает значительное место в исследованиях истории культурных связей между Россией и США. В 1950 году американский историк М. Лазерсон впервые в историографии подробно исследовал влияние агитации Кеннана на американо-русские отношения . Именно Лазерсон своим исследованием заложил основы либерального подхода к изучению как агитации Кеннана, так и деятельности американского Общества - согласно этому подходу, Кеннан являлся искренним и бескорыстным противником русского самодержавия, помогавшим своими печатными выступлениями и деньгами русским социалистам и либералам в их борьбе за демократическую Россию. Этот тезис впоследствии получил широкое хождение не только в американской, но и в советской исторической литературе .

В 1970-е-1980-е гг. американский историк Т. Сталлс предложил более критический взгляд на агитацию Кеннана, чем это было принято в предыдущих работах . Он впервые озвучил тезис о коммерческих мотивах деятельности американского журналиста и, опираясь на архивные материалы, попытался развеять устойчивое представление о Кеннане как об исключительно «идейном» борце с самодержавием.

Наиболее подробное исследование деятельности Джорджа Кеннана в 1990 г. выпустил американский историк Ф. Трэвис .

В советской историографии Кеннан непременно изображался как убеждённый, искренний и бескорыстный противник царизма, поддержавший Общество американских друзей русской свободы и его агитацию .

Напишите отзыв о статье "Кеннан, Джордж"

Примечания

Литература

Список произведений

• Tent life in Siberia, and adventures among the Koraks and other tribes in Kamtchatka and Northern Asia. - N.Y., G.P. Putnam & sons; L., S. Low, son & Marston, 1870. - 425 р.
• . - N.Y., The Century co., 1891. 2 vols.
  • Сибирь и ссылка . - СПб. : Издание В. Врублевского, 1906. - 458 с.
  • Сибирь и ссылка. В двух томах. СПб.: Русско-Балтийский информационный центр «БЛИЦ», 1999.
• . - N.Y., The Century co., 1899. - 269 p.
• - Garden City, N.Y.: Country Life Press, 1916. - 58 p.

Библиография

• // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). - СПб. , 1890-1907.

Ссылки

• в проекте «Гутенберг»

Отрывок, характеризующий Кеннан, Джордж

– Et savez vous que vous etes terrible avec votre petit air innocent, – продолжал виконт. – Je plains le pauvre Mariei, ce petit officier, qui se donne des airs de prince regnant.. [А знаете ли, вы ужасный человек, несмотря на ваш невинный вид. Мне жаль бедного мужа, этого офицерика, который корчит из себя владетельную особу.]
Ипполит фыркнул еще и сквозь смех проговорил:
– Et vous disiez, que les dames russes ne valaient pas les dames francaises. Il faut savoir s"y prendre. [А вы говорили, что русские дамы хуже французских. Надо уметь взяться.]
Пьер, приехав вперед, как домашний человек, прошел в кабинет князя Андрея и тотчас же, по привычке, лег на диван, взял первую попавшуюся с полки книгу (это были Записки Цезаря) и принялся, облокотившись, читать ее из середины.
– Что ты сделал с m lle Шерер? Она теперь совсем заболеет, – сказал, входя в кабинет, князь Андрей и потирая маленькие, белые ручки.
Пьер поворотился всем телом, так что диван заскрипел, обернул оживленное лицо к князю Андрею, улыбнулся и махнул рукой.
– Нет, этот аббат очень интересен, но только не так понимает дело… По моему, вечный мир возможен, но я не умею, как это сказать… Но только не политическим равновесием…
Князь Андрей не интересовался, видимо, этими отвлеченными разговорами.
– Нельзя, mon cher, [мой милый,] везде всё говорить, что только думаешь. Ну, что ж, ты решился, наконец, на что нибудь? Кавалергард ты будешь или дипломат? – спросил князь Андрей после минутного молчания.
Пьер сел на диван, поджав под себя ноги.
– Можете себе представить, я всё еще не знаю. Ни то, ни другое мне не нравится.
– Но ведь надо на что нибудь решиться? Отец твой ждет.
Пьер с десятилетнего возраста был послан с гувернером аббатом за границу, где он пробыл до двадцатилетнего возраста. Когда он вернулся в Москву, отец отпустил аббата и сказал молодому человеку: «Теперь ты поезжай в Петербург, осмотрись и выбирай. Я на всё согласен. Вот тебе письмо к князю Василью, и вот тебе деньги. Пиши обо всем, я тебе во всем помога». Пьер уже три месяца выбирал карьеру и ничего не делал. Про этот выбор и говорил ему князь Андрей. Пьер потер себе лоб.
– Но он масон должен быть, – сказал он, разумея аббата, которого он видел на вечере.
– Всё это бредни, – остановил его опять князь Андрей, – поговорим лучше о деле. Был ты в конной гвардии?…
– Нет, не был, но вот что мне пришло в голову, и я хотел вам сказать. Теперь война против Наполеона. Ежели б это была война за свободу, я бы понял, я бы первый поступил в военную службу; но помогать Англии и Австрии против величайшего человека в мире… это нехорошо…
Князь Андрей только пожал плечами на детские речи Пьера. Он сделал вид, что на такие глупости нельзя отвечать; но действительно на этот наивный вопрос трудно было ответить что нибудь другое, чем то, что ответил князь Андрей.
– Ежели бы все воевали только по своим убеждениям, войны бы не было, – сказал он.
– Это то и было бы прекрасно, – сказал Пьер.
Князь Андрей усмехнулся.
– Очень может быть, что это было бы прекрасно, но этого никогда не будет…
– Ну, для чего вы идете на войну? – спросил Пьер.
– Для чего? я не знаю. Так надо. Кроме того я иду… – Oн остановился. – Я иду потому, что эта жизнь, которую я веду здесь, эта жизнь – не по мне!

В соседней комнате зашумело женское платье. Как будто очнувшись, князь Андрей встряхнулся, и лицо его приняло то же выражение, какое оно имело в гостиной Анны Павловны. Пьер спустил ноги с дивана. Вошла княгиня. Она была уже в другом, домашнем, но столь же элегантном и свежем платье. Князь Андрей встал, учтиво подвигая ей кресло.
– Отчего, я часто думаю, – заговорила она, как всегда, по французски, поспешно и хлопотливо усаживаясь в кресло, – отчего Анет не вышла замуж? Как вы все глупы, messurs, что на ней не женились. Вы меня извините, но вы ничего не понимаете в женщинах толку. Какой вы спорщик, мсье Пьер.
– Я и с мужем вашим всё спорю; не понимаю, зачем он хочет итти на войну, – сказал Пьер, без всякого стеснения (столь обыкновенного в отношениях молодого мужчины к молодой женщине) обращаясь к княгине.
Княгиня встрепенулась. Видимо, слова Пьера затронули ее за живое.
– Ах, вот я то же говорю! – сказала она. – Я не понимаю, решительно не понимаю, отчего мужчины не могут жить без войны? Отчего мы, женщины, ничего не хотим, ничего нам не нужно? Ну, вот вы будьте судьею. Я ему всё говорю: здесь он адъютант у дяди, самое блестящее положение. Все его так знают, так ценят. На днях у Апраксиных я слышала, как одна дама спрашивает: «c"est ca le fameux prince Andre?» Ma parole d"honneur! [Это знаменитый князь Андрей? Честное слово!] – Она засмеялась. – Он так везде принят. Он очень легко может быть и флигель адъютантом. Вы знаете, государь очень милостиво говорил с ним. Мы с Анет говорили, это очень легко было бы устроить. Как вы думаете?
Пьер посмотрел на князя Андрея и, заметив, что разговор этот не нравился его другу, ничего не отвечал.
– Когда вы едете? – спросил он.
– Ah! ne me parlez pas de ce depart, ne m"en parlez pas. Je ne veux pas en entendre parler, [Ах, не говорите мне про этот отъезд! Я не хочу про него слышать,] – заговорила княгиня таким капризно игривым тоном, каким она говорила с Ипполитом в гостиной, и который так, очевидно, не шел к семейному кружку, где Пьер был как бы членом. – Сегодня, когда я подумала, что надо прервать все эти дорогие отношения… И потом, ты знаешь, Andre? – Она значительно мигнула мужу. – J"ai peur, j"ai peur! [Мне страшно, мне страшно!] – прошептала она, содрогаясь спиною.
Муж посмотрел на нее с таким видом, как будто он был удивлен, заметив, что кто то еще, кроме его и Пьера, находился в комнате; и он с холодною учтивостью вопросительно обратился к жене:
– Чего ты боишься, Лиза? Я не могу понять, – сказал он.
– Вот как все мужчины эгоисты; все, все эгоисты! Сам из за своих прихотей, Бог знает зачем, бросает меня, запирает в деревню одну.
– С отцом и сестрой, не забудь, – тихо сказал князь Андрей.
– Всё равно одна, без моих друзей… И хочет, чтобы я не боялась.
Тон ее уже был ворчливый, губка поднялась, придавая лицу не радостное, а зверское, беличье выраженье. Она замолчала, как будто находя неприличным говорить при Пьере про свою беременность, тогда как в этом и состояла сущность дела.
– Всё таки я не понял, de quoi vous avez peur, [Чего ты боишься,] – медлительно проговорил князь Андрей, не спуская глаз с жены.
Княгиня покраснела и отчаянно взмахнула руками.
– Non, Andre, je dis que vous avez tellement, tellement change… [Нет, Андрей, я говорю: ты так, так переменился…]
– Твой доктор велит тебе раньше ложиться, – сказал князь Андрей. – Ты бы шла спать.
Княгиня ничего не сказала, и вдруг короткая с усиками губка задрожала; князь Андрей, встав и пожав плечами, прошел по комнате.
Пьер удивленно и наивно смотрел через очки то на него, то на княгиню и зашевелился, как будто он тоже хотел встать, но опять раздумывал.
– Что мне за дело, что тут мсье Пьер, – вдруг сказала маленькая княгиня, и хорошенькое лицо ее вдруг распустилось в слезливую гримасу. – Я тебе давно хотела сказать, Andre: за что ты ко мне так переменился? Что я тебе сделала? Ты едешь в армию, ты меня не жалеешь. За что?
– Lise! – только сказал князь Андрей; но в этом слове были и просьба, и угроза, и, главное, уверение в том, что она сама раскается в своих словах; но она торопливо продолжала:
– Ты обращаешься со мной, как с больною или с ребенком. Я всё вижу. Разве ты такой был полгода назад?
– Lise, я прошу вас перестать, – сказал князь Андрей еще выразительнее.
Пьер, всё более и более приходивший в волнение во время этого разговора, встал и подошел к княгине. Он, казалось, не мог переносить вида слез и сам готов был заплакать.
– Успокойтесь, княгиня. Вам это так кажется, потому что я вас уверяю, я сам испытал… отчего… потому что… Нет, извините, чужой тут лишний… Нет, успокойтесь… Прощайте…
Князь Андрей остановил его за руку.
– Нет, постой, Пьер. Княгиня так добра, что не захочет лишить меня удовольствия провести с тобою вечер.
– Нет, он только о себе думает, – проговорила княгиня, не удерживая сердитых слез.
– Lise, – сказал сухо князь Андрей, поднимая тон на ту степень, которая показывает, что терпение истощено.
Вдруг сердитое беличье выражение красивого личика княгини заменилось привлекательным и возбуждающим сострадание выражением страха; она исподлобья взглянула своими прекрасными глазками на мужа, и на лице ее показалось то робкое и признающееся выражение, какое бывает у собаки, быстро, но слабо помахивающей опущенным хвостом.

Этот дипломат стал архитектором американской политики в годы Холодной войны. В 1946 г. его телеграмма положила начало курсу на "сдерживание" СССР. Позднее он выступал за ограничение вооружений

Умер Джордж Ф. Кеннан (George F. Kennan) - авторитетнейший специалист по Советскому Союзу, в разгар Холодной войны превратившийся в страстного поборника ограничения и ликвидации ядерных вооружений. Ему исполнился 101 год.

Кеннан - историк и дипломат, получивший наибольшую известность как автор концепции "сдерживания", на целых 40 лет ставшей краеугольным камнем политики США в отношении СССР - скончался в своем доме в Принстоне (штат Нью-Джерси).

Он обладал незаурядным литературным даром, написал 26 книг и множество статей. В 1956 г. он получил Пулитцеровскую премию по разделу "история" и Национальную литературную премию (National Book Award) за книгу "Россия выходит из войны" ("Russia Leaves the War"), а в 1967 г. - вторую Пулитцеровскую премию за "Мемуары: 1925-1950" ("Memoirs: 1925-1950").

Кроме того, Кеннан был выдающимся ученым, почетным профессором Института фундаментальных исследований (Institute for Advanced Studies) Принстонского университета. Он сотрудничал с институтом с 1950 г., большую часть этого времени занимая должность профессора в Школе исторических исследований. Даже в последние годы жизни Кеннан выглядел как типичный дипломат: высокий, стройный, прямой, с лысоватый, с небольшими усиками. Вид у него был слегка аскетичный, что, в сочетании с некоторой стеснительностью, часто производило впечатление надменности и даже властности.

Очень многие считали главной заслугой Кеннана его концепцию "сдерживания", но у него самого тот факт, что он войдет в историю именно из-за этого, вызывал немалое раздражение и печаль.

Кеннан впервые привлек к себе внимание в качестве специалиста по СССР в связи с телеграммой из 8000 слов, которую он направил в Госдепартамент, будучи сотрудником американского посольства в Москве. Этот документ, подготовленный в феврале 1946 г., вошел в историю дипломатии под названием "длинной телеграммы".

Донесение было разбито на пять разделов - "все было аккуратно разложено по полочкам, как в протестантской проповеди 18 века", заметил позднее Кеннан в своих мемуарах. Каждый из них был посвящен одной из главных черт мировоззрения советского руководства в первые послевоенные годы, их происхождению и влиянию на внешнюю политику СССР как на официальном, так и на неофициальном уровне. В заключительной части содержались предложения о том, какие выводы должна из этого сделать американская дипломатия.

Кеннан утверждал, что Советы отвергают идею соблюдения и нерушимости международных договоров. Иосиф Сталин и его дипломаты будут непременно пытаться обернуть все переговоры и соглашения себе на пользу, и вряд ли станут уважать ранее заключенные договоры, если сочтут их невыгодными для себя. Подобный внешнеполитический подход, по его мнению, был обусловлен не столько коммунистической идеологией, сколько историческими традициями российской политики в отношении Европы.

Автор "длинной телеграммы" предупреждал об экспансионистских амбициях сталинского Кремля и отмечал: "советская власть глуха к доводам разума, но весьма восприимчива к логике силы". Не меньшую важность представлял и другой вывод - о том, что Кремль скорее всего пойдет на попятную, "если на каком-то этапе столкнется с мощным сопротивлением".

Для противодействия советскому экспансионизму, отмечал Кеннан, американская дипломатия должна занять активную позицию в международной политике, взяв на себя "великодержавную" роль.

Позднее, объясняя причины появления телеграммы, Кеннан писал, что еще с военных лет его тревожили "беспочвенные мечты" некоторых американцев "о безоблачном и дружеском сотрудничестве с Москвой". Его целью - и не только тогда, но и в более ранних и поздних донесениях - было развеять "наивный оптимизм" некоторых кругов в Вашингтоне, полагавших, что американо-советский союз, сложившийся в годы второй мировой войны, станет гарантией мира и в послевоенную эпоху.

Донесение Кеннана появилось в самый подходящий момент: Вашингтон и Западная Европа уже были готовы воспринять идею о советской угрозе. Примерно в те же дни, когда кеннановская телеграмма расшифровывалась в Вашингтоне, Уинстон Черчилль произнес свою знаменитую речь [в Фултоне - прим. перев.], заявив, что Советский Союз опускает над Восточной Европой "железный занавес".

Была организована утечка содержания "длинной телеграммы" в прессу, в результате чего она удостоилась пристального внимания широкой общественности. Новаторские внешнеполитические идеи Кеннана немедленно оказали свое воздействие. Его отозвали из Москвы в США и назначили на весьма значимую должность эксперта по Холодной войне в Национальном военном колледже (National War College). После этого он стал начальником управления внешнеполитического планирования Госдепартамента США.

Находясь в этой должности, он еще больше укрепил свою репутацию признанного специалиста по СССР, опубликовав в июле 1947 г. в журнале "Foreign Affairs" статью под названием "Истоки поведения СССР" ("The Sources of Soviet Conduct"). В ней Кеннан изложил свою идею "политики сдерживания". Однако, будучи шефом планового управления Госдепартамента, он не желал подписываться собственным именем, и предпочел выступить под псевдонимом "Х".

В плане влияния на послевоенную внешнюю политику США статья произвела эффект, о котором он не мог и мечтать. "Сдерживание" вскоре превратилось в одно из основополагающих направлений американского внешнеполитического курса. Имя автора статьи вскоре стало известно, и репутация Кеннана как дипломатического стратега взлетела до небес. Через тридцать лет Генри Киссинджер (Henry Kissinger) заметит: "Кеннан - один из немногих дипломатов в нашей истории, который заслуживает называться автором дипломатической доктрины своей эпохи".

Однако практическое воплощение концепции "сдерживания" очень скоро начало вызывать у Кеннана тревогу. Он считал, что она осуществляется нереалистично: слишком большой упор делается на сдерживание военными средствами, в ущерб политическим механизмам, и, кроме того, масштабы сдерживания ничем не ограничиваются, охватывая все регионы мира. "Абсолюному сдерживанию" Кеннан предпочитал более избирательный подход, связанный с определением зон, наиболее важных с точки зрения интересов США - например, Британии, Японии и Рейнской области в тогдашней Западной Германии.

Кроме того, Кеннан считал - и высказал это мнение в некоторых положениях "длинной телеграммы", а также более поздних статьях, книгах и лекциях - что советские лидеры стремятся избежать войны не меньше, чем их западные коллеги. Кеннан отмечал, что марксистская "теология" не предусматривает непременного развязывания войн против капиталистических стран, и что мощь Запада служит достаточным сдерживающим фактором, чтобы избежать военных конфликтов.

"Западные алармисты, которые пытаются убедить нас в серьезной вероятности неожиданного нападения [СССР - прим. перев.] на Западную Европу в случае, если мы не увеличим во много раз наш потенциал сдерживания, живут в мире собственных иллюзий, а советское руководство в их утверждениях предстает совсем не таким, каким большинство из нас его знает", - писал он.

Подобные слова не могли не вызвать враждебной реакции. Критики - а их было немало - упрекали Кеннана в наивном представлении о намерениях СССР.

"Кеннан - "импрессионист", поэт, человек не от мира сего", - утверждал Юджин В. Ростоу (Eugene V. Rostow), заместитель госсекретаря в администрации Джонсона.

Другой критик, Эдвард Н. Литвак (Edward N. Littwak), старший научный сотрудник вашингтонского Центра стратегических и международных исследований (Center for Strategic and International Studies), говорит, что покойный госсекретарь Дин Ачесон (Dean Acheson) "восхищался интеллектом Кеннана но не доверял его оценкам".

Сам Ачесон - во времена администрации Трумэна Кеннан был его главным советником - в 1958 г. заметил: "На мой взгляд, Кеннан никогда не мог понять реалии силовых взаимоотношений, воспринимая их скорее в мистическом духе".

С другой стороны, у Кеннана был легион поклонников и даже "адептов", полностью разделявших его внешнеполитические взгляды, особенно в области контроля над ядерными вооружениями. Кеннан утверждал, что военная политика, построенная на применении ядерного оружия, ошибочна по определению. Он рекомендовал Соединенным Штатам придерживаться принципа неприменения ядерного оружия первыми, и выступал против решений НАТО о размещении ядерных ракет в Западной Европе.

Среди его сторонников был покойный сенатор-демократ от Калифорнии Алан Крэнстон (Alan Cranston). "Кеннан был первопроходцем, открывшим американцам глаза на выгоды и опасности переговоров с Советами, - утверждал он. - Его твердая приверженность фактам, а не страхам, реализму, а не реакции, внушала надежду тем, кто считал: при наличии мудрости и политической воли мы можем не допустить перерастания американо-советского соперничества в ядерную катастрофу".

Впрочем, независимо от того, насколько верным было мнение Кеннана о намерениях советского руководства, среди его современников на Западе вряд можно отыскать человека, знавшего об СССР больше, чем он.

Джордж Фрост Кеннан родился в Милуоки 16 февраля 1904 г. Его отец, Коссут Кент Кеннан (Kossuth Kent Kennan), был юристом и специализировался на налоговых вопросах. Мать, Флоренс Джеймс-Кеннан (Florence James Kennan), умерла вскоре после рождения сына. Он закончил военную академию [в США - средняя школа для мальчиков военизированного типа - прим. перев.], и позднее описывал себя в детстве как "паренька странноватого, но не чудака, не служившего объектом насмешек или неприязни сверстников, просто не полностью доступного поверхностному взгляду".

Отрадой для него стали литература и история, особенно русская история. Интерес к этой стране в нем пробуждал дальний родственник, которого тоже звали Джордж Кеннан - специалист по царской России. Этот "старший" Джордж Кеннан еще в 1891 г. опубликовал нашумевшую книгу "Сибирь и ссылка" (Siberia and the Exile System"). Ее второе, сокращенное издание вышло в 1957 г., с предисловием Джорджа Кеннана "младшего".

В 1925 г. он закончил Принстонский университет, еще через год устроился на службу в Госдепартамент и поступил в только что созданную Дипломатическую школу (Foreign Service School). Кеннан стал одним из первых молодых дипломатов, получивших специальную подготовку в качестве эксперта по России еще до признания советского правительства Соединенными Штатами.

Он занимал различные должности в американских консульствах в независимых прибалтийских республиках - Латвии, Литве и Эстонии: тогда диппредставительства в этих странах использовались как "посты наблюдения" за СССР. Кроме того, в Берлинском университете он прошел интенсивный курс русского языка.

В 1933 г., когда президент Франклин Д. Рузвельт признал Советский Союз, Кеннан, к тому времени свободно говоривший по-русски, был отправлен в Москву, чтобы помочь послу Уильяму К. Буллиту (William C. Bullit) наладить работу диппредставительства США в советской столице.

Однако после начала второй мировой войны в 1939 г. Кеннана направили в Берлин, где он через год занял пост первого секретаря посольства. В декабре 1941 г., после вступления США в войну, германские власти интернировали Кеннана вместе со 125 другими американцами.

В мемуарах Кеннана этот период описывается как трудное время - интернированные были полностью лишены связи с Вашингтоном. Однако через семь месяцев большинство задержанных американцев посадили на поезд и отправили в Лиссабон, где их обменяли на аналогичное число немцев.

Кеннан пишет, что Госдепартамент не слишком помогал своим освобожденным сотрудникам и даже отказался выплатить им жалованье за период интернирования, заявив, что они ведь в это время не работали.

В Москве Кеннан после первой поездки побывал еще трижды - в качестве второго секретаря в 1935-36 г., затем, начиная с 1944 г. - в качестве советника - посланника при после У. Аверелле Гарримане (W. Averell Harriman), и, наконец, в 1952 г. уже в качестве посла.

Однако меньше чем через год его объявили "персона нон грата": Кеннан, по собственному признанию, проявил легкомыслие, сравнив жизнь в антиамериканской атмосфере сталинской Москвы с периодом германского плена во время войны.

Униженный тем, что его заставили покинуть страну, Кеннан вернулся в США, но всего через несколько месяцев Джон Фостер Даллес (John Foster Dulles), назначенный президентом Эйзенхауэром на пост госсекретаря, вынудил его подать в отставку с дипломатической службы. Позднее, в начале 1960х гг., Кеннан вернулся во внешнеполитическое ведомство: президент Кеннеди назначил его послом в Югославии. Но и в этой должности он пробыл недолго, и пережил немало осложнений, причем не от белградского правительства, а опять же от американских политиков, которые отвергли его идею предоставить Югославии статус наибольшего благоприятствования, даже несмотря на ее разногласия с Москвой.

Позднее Кеннан в полный голос выступал против войны во Вьетнаме, а в 98-летнем возрасте критиковал планы администрации Джорджа У. Буша по вторжению в Ирак. Война "обладает собственной инерцией, и стоит ее начать, как она уводит вас в сторону от любых благоразумных намерений, - заметил он в интервью в сентябре 2002 г., за полгода до вторжения. - Если мы сегодня введем войска в Ирак, как предлагает президент, мы будем знать, с чего все началось. Но никто не может сказать, чем все это кончится".

Уже много лет произведения Кеннана удостаиваются самых высоких оценок за яркость и эрудированность. "Более полувека дипломатические донесения, политические и научные труды Джорджа Ф. Кеннана обогащают и оживляют общественные дискуссии в США и нашу интеллектуальную и научную жизнь, - писал в 1989 г. ныне покойный корреспондент "Los Angeles Times" Дон Кук (Don Cook) в отделе книжных рецензий нашей газеты. - Трудно назвать другого американского писателя, который оказывал бы такое же стимулирующее воздействие на интеллектуальный процесс в течение столь долгого времени, чьи идеи по величайшим проблемам ядерного века привлекали бы столь пристальное внимание".

В произведениях Кеннана проявляется и его скептическое отношение к современному американскому обществу. В эпилоге к одной из последних работ "Наброски о моей жизни" ("Sketches of a Life"), он писал: "Я с удивлением обнаруживаю, насколько мрачное впечатление производит моя родина. На мой взгляд, в эти последние годы 20 века положение в Соединенных Штатах по сути выглядят трагически - страна обладает гигантскими природными ресурсами, которые она быстро разбазаривает и истощает, и чрезвычайно талантливой и оригинальной научной и художественной интеллигенцией, которую преобладающие в стране политические силы плохо понимают и не уважают. Ее, как правило, заставляют замолчать или перекрикивают коммерческие СМИ. Возможно она навеки обречена, подобно русской интеллигенции 19 века, беспомощно наблюдать за тревожным направлением, которое приобретает развитие страны".

В статье, опубликованной в "New York Book Review" по случаю столетия Кеннана, Роналд Стил (Ronald Steel), профессор истории международных отношений Южно-Калифорнийского университета, сравнил Кеннана с английским историком 18 века Эдвардом Гиббоном (Edward Gibbon), автором знаменитого "Упадка и разрушения Римской империи" (The Decline and Fall of the Roman Empire"). "Возможно, самым выдающимся достижением и величайшей заслугой Кеннана является его сочувственно-желчное истолкование смысла американской истории, и нашего драматического, порой трагического конфликта с самими собой", - отмечал Стил.

Среди наград, полученных Кеннаном - Президентская медаль свободы (Presidential Medal of Freedom) [высшая гражданская награда США - прим. перев.], Премия мира имени Альберта Эйнштейна и Золотая медаль Американской академии и Института искусств и литературы за заслуги в изучении истории.

Ближайшими родственниками Джорджа Кеннана являются его вдова Аннелиз Соренсон-Кеннан (Annelise Sorenson Kennan), на которой он женился в 1931 г., и четверо детей - Грейс Кеннан-Варнеке (Grace Kennan Warnecke), Джоан Кеннан (Joan Kennan), Кристофер Джеймс Кеннан (Christopher James Kennan) и Венди Кеннан (Wendy Kennan), восемь внуков и двое правнуков.

В подготовке статьи участвовал корреспондент "Los Angeles Times" Джон Эйверилл (John Averill)

Высказывания Джорджа Кеннана о Советском Союзе :

"Основным элементом любого политического курса США в отношении Советского Союза должно быть рассчитанное на долгую перспективу, терпеливое, но твердое и бдительное сдерживание экспансионистских тенденций России".

"Давление СССР на демократические институты западного мира можно сдержать за счет умелого и неусыпного противодействия, но очарованием и уговорами его не устранишь".

"Перед нами страна, стремящаяся за короткое время стать одной из великих промышленных держав мира, и это при том, что в ней до сих пор не существует автодорожной сети, заслуживающей этого названия, а железнодорожная сеть довольно примитивна. Кроме того, во многих областях экономики она не сумела внедрить в жизнь ничего сравнимого с общей культурой производства и профессионального самоуважения, характеризующих квалифицированного рабочего на Западе.

Трудно представить себе, что усталое и упавшее духом население, работающее в основном из страха и принуждения, способно за короткое время устранить эти недостатки".

"Таким образом, если произойдет нечто, способное подорвать единство партии и ее эффективность в качестве политического инструмента, Советская Россия в одном мгновение может превратиться из одного из сильнейших в одно из слабейших и жалких национальных сообществ.

Таким образом, будущее советской власти, возможно выглядит отнюдь не таким гарантированным, как это кажется кремлевским лидерам из-за их чисто русской склонности к самообману".

Материалы ИноСМИ содержат оценки исключительно зарубежных СМИ и не отражают позицию редакции ИноСМИ.

Противостояние сталинизму

Дж. Кеннан - автор внешнеполитической доктрины «сдерживания», изложенной впервые в так называемой «длинной телеграмме Кеннана» из Москвы в адрес государственного секретаря США (февраль 1946 г.), в которой призывает правительство Соединенных Штатов твердо выступить против советской экспансии в Восточной Европе .

Посол в СССР

Будучи назначенным послом США в СССР, Кеннан прибыл в Москву 5 мая 1952 года. Вскоре по прибытии писал Кеннан президенту Г. Трумэну :

Мы (американская дипмиссия в СССР) настолько отрезаны, стеснены запретами, и нас настолько игнорирует советское правительство, что это выглядит так, будто вообще прерваны дипломатические отношения

Кончина

Семья

Дочь - Грейс - была замужем за известным американским архитектором Джоном Уорником .

Уже через несколько лет после написания своих знаменитых работ Кеннан объяснял, что под сдерживанием он имел в виду политическую и экономическую активность, а не военное противостояние. Кеннан был противником создания НАТО .

Кеннан также считал неверной политику США в отношении постсоветской России. Так, он критиковал «фатальную ошибку» четвёртого расширения НАТО в 1999 году, которое по его мнению было способно вновь возродить для России образ внешнего врага в посткоммунистическую эпоху и тем самым повредить демократизации страны . Он предсказал ещё в самом начале расширения, что эта «стратегическая ошибка эпического масштаба» делает новую холодную войну вполне реальным сценарием, а «горячую войну» - возможной .

См. также

• Документы Сиссона , разоблачённые Кеннаном как фальшивка

Напишите отзыв о статье "Кеннан, Джордж Фрост"

Примечания

Ссылки

• Д. Ф. Кеннан

Отрывок, характеризующий Кеннан, Джордж Фрост

Было три часа ночи. Официанты с грустными и строгими лицами приходили переменять свечи, но никто не замечал их.
Пьер кончил свой рассказ. Наташа блестящими, оживленными глазами продолжала упорно и внимательно глядеть на Пьера, как будто желая понять еще то остальное, что он не высказал, может быть. Пьер в стыдливом и счастливом смущении изредка взглядывал на нее и придумывал, что бы сказать теперь, чтобы перевести разговор на другой предмет. Княжна Марья молчала. Никому в голову не приходило, что три часа ночи и что пора спать.
– Говорят: несчастия, страдания, – сказал Пьер. – Да ежели бы сейчас, сию минуту мне сказали: хочешь оставаться, чем ты был до плена, или сначала пережить все это? Ради бога, еще раз плен и лошадиное мясо. Мы думаем, как нас выкинет из привычной дорожки, что все пропало; а тут только начинается новое, хорошее. Пока есть жизнь, есть и счастье. Впереди много, много. Это я вам говорю, – сказал он, обращаясь к Наташе.
– Да, да, – сказала она, отвечая на совсем другое, – и я ничего бы не желала, как только пережить все сначала.
Пьер внимательно посмотрел на нее.
– Да, и больше ничего, – подтвердила Наташа.
– Неправда, неправда, – закричал Пьер. – Я не виноват, что я жив и хочу жить; и вы тоже.
Вдруг Наташа опустила голову на руки и заплакала.
– Что ты, Наташа? – сказала княжна Марья.
– Ничего, ничего. – Она улыбнулась сквозь слезы Пьеру. – Прощайте, пора спать.
Пьер встал и простился.

Княжна Марья и Наташа, как и всегда, сошлись в спальне. Они поговорили о том, что рассказывал Пьер. Княжна Марья не говорила своего мнения о Пьере. Наташа тоже не говорила о нем.
– Ну, прощай, Мари, – сказала Наташа. – Знаешь, я часто боюсь, что мы не говорим о нем (князе Андрее), как будто мы боимся унизить наше чувство, и забываем.
Княжна Марья тяжело вздохнула и этим вздохом признала справедливость слов Наташи; но словами она не согласилась с ней.
– Разве можно забыть? – сказала она.
– Мне так хорошо было нынче рассказать все; и тяжело, и больно, и хорошо. Очень хорошо, – сказала Наташа, – я уверена, что он точно любил его. От этого я рассказала ему… ничего, что я рассказала ему? – вдруг покраснев, спросила она.
– Пьеру? О нет! Какой он прекрасный, – сказала княжна Марья.
– Знаешь, Мари, – вдруг сказала Наташа с шаловливой улыбкой, которой давно не видала княжна Марья на ее лице. – Он сделался какой то чистый, гладкий, свежий; точно из бани, ты понимаешь? – морально из бани. Правда?
– Да, – сказала княжна Марья, – он много выиграл.
– И сюртучок коротенький, и стриженые волосы; точно, ну точно из бани… папа, бывало…
– Я понимаю, что он (князь Андрей) никого так не любил, как его, – сказала княжна Марья.
– Да, и он особенный от него. Говорят, что дружны мужчины, когда совсем особенные. Должно быть, это правда. Правда, он совсем на него не похож ничем?
– Да, и чудесный.
– Ну, прощай, – отвечала Наташа. И та же шаловливая улыбка, как бы забывшись, долго оставалась на ее лице.

Пьер долго не мог заснуть в этот день; он взад и вперед ходил по комнате, то нахмурившись, вдумываясь во что то трудное, вдруг пожимая плечами и вздрагивая, то счастливо улыбаясь.
Он думал о князе Андрее, о Наташе, об их любви, и то ревновал ее к прошедшему, то упрекал, то прощал себя за это. Было уже шесть часов утра, а он все ходил по комнате.
«Ну что ж делать. Уж если нельзя без этого! Что ж делать! Значит, так надо», – сказал он себе и, поспешно раздевшись, лег в постель, счастливый и взволнованный, но без сомнений и нерешительностей.
«Надо, как ни странно, как ни невозможно это счастье, – надо сделать все для того, чтобы быть с ней мужем и женой», – сказал он себе.
Пьер еще за несколько дней перед этим назначил в пятницу день своего отъезда в Петербург. Когда он проснулся, в четверг, Савельич пришел к нему за приказаниями об укладке вещей в дорогу.
«Как в Петербург? Что такое Петербург? Кто в Петербурге? – невольно, хотя и про себя, спросил он. – Да, что то такое давно, давно, еще прежде, чем это случилось, я зачем то собирался ехать в Петербург, – вспомнил он. – Отчего же? я и поеду, может быть. Какой он добрый, внимательный, как все помнит! – подумал он, глядя на старое лицо Савельича. – И какая улыбка приятная!» – подумал он.
– Что ж, все не хочешь на волю, Савельич? – спросил Пьер.
– Зачем мне, ваше сиятельство, воля? При покойном графе, царство небесное, жили и при вас обиды не видим.
– Ну, а дети?
– И дети проживут, ваше сиятельство: за такими господами жить можно.
– Ну, а наследники мои? – сказал Пьер. – Вдруг я женюсь… Ведь может случиться, – прибавил он с невольной улыбкой.
– И осмеливаюсь доложить: хорошее дело, ваше сиятельство.
«Как он думает это легко, – подумал Пьер. – Он не знает, как это страшно, как опасно. Слишком рано или слишком поздно… Страшно!»
– Как же изволите приказать? Завтра изволите ехать? – спросил Савельич.
– Нет; я немножко отложу. Я тогда скажу. Ты меня извини за хлопоты, – сказал Пьер и, глядя на улыбку Савельича, подумал: «Как странно, однако, что он не знает, что теперь нет никакого Петербурга и что прежде всего надо, чтоб решилось то. Впрочем, он, верно, знает, но только притворяется. Поговорить с ним? Как он думает? – подумал Пьер. – Нет, после когда нибудь».
За завтраком Пьер сообщил княжне, что он был вчера у княжны Марьи и застал там, – можете себе представить кого? – Натали Ростову.
Княжна сделала вид, что она в этом известии не видит ничего более необыкновенного, как в том, что Пьер видел Анну Семеновну.
– Вы ее знаете? – спросил Пьер.
– Я видела княжну, – отвечала она. – Я слышала, что ее сватали за молодого Ростова. Это было бы очень хорошо для Ростовых; говорят, они совсем разорились.
– Нет, Ростову вы знаете?
– Слышала тогда только про эту историю. Очень жалко.
«Нет, она не понимает или притворяется, – подумал Пьер. – Лучше тоже не говорить ей».
Княжна также приготавливала провизию на дорогу Пьеру.
«Как они добры все, – думал Пьер, – что они теперь, когда уж наверное им это не может быть более интересно, занимаются всем этим. И все для меня; вот что удивительно».
В этот же день к Пьеру приехал полицеймейстер с предложением прислать доверенного в Грановитую палату для приема вещей, раздаваемых нынче владельцам.
«Вот и этот тоже, – думал Пьер, глядя в лицо полицеймейстера, – какой славный, красивый офицер и как добр! Теперь занимается такими пустяками. А еще говорят, что он не честен и пользуется. Какой вздор! А впрочем, отчего же ему и не пользоваться? Он так и воспитан. И все так делают. А такое приятное, доброе лицо, и улыбается, глядя на меня».
Пьер поехал обедать к княжне Марье.
Проезжая по улицам между пожарищами домов, он удивлялся красоте этих развалин. Печные трубы домов, отвалившиеся стены, живописно напоминая Рейн и Колизей, тянулись, скрывая друг друга, по обгорелым кварталам. Встречавшиеся извозчики и ездоки, плотники, рубившие срубы, торговки и лавочники, все с веселыми, сияющими лицами, взглядывали на Пьера и говорили как будто: «А, вот он! Посмотрим, что выйдет из этого».
При входе в дом княжны Марьи на Пьера нашло сомнение в справедливости того, что он был здесь вчера, виделся с Наташей и говорил с ней. «Может быть, это я выдумал. Может быть, я войду и никого не увижу». Но не успел он вступить в комнату, как уже во всем существе своем, по мгновенному лишению своей свободы, он почувствовал ее присутствие. Она была в том же черном платье с мягкими складками и так же причесана, как и вчера, но она была совсем другая. Если б она была такою вчера, когда он вошел в комнату, он бы не мог ни на мгновение не узнать ее.

Историк, международник и дипломат Джордж Фрост Кеннан - один из основателей советологии в США, в 1934-1938 гг. он был первым секретарем, а в 1945-1946 гг. советником посольства США в Москве. За годы работы в СССР Кеннан стал ярым противником сталинской системы, убежденным в невозможности сотрудничества с ней. В 1947-1949 гг. он возглавлял отдел Государственного департамента США по планированию внешней политики и сыграл заметную роль в разработке плана Маршалла, стратегии «психологической войны» против СССР. Кеннан автор внешнеполитической доктрины «сдерживания», изложенной впервые в так называемой длинной телеграмме Кеннана в адрес государственного секретаря США (февраль 1946 г.) и развитой позднее в широко известной статье «Истоки советского поведения», опубликованной за подписью «Х» в июльском номере журнала «Форин афферс» за 1947 год.

Джордж Фрост Кеннан

Политическая сущность советской власти в ее нынешней ипостаси есть производное от идеологии и сложившихся условий: идеологии, унаследованной нынешними советскими лидерами от того политического движения, в недрах которого и произошло их политическое рождение, и условий, в которых они правят в России почти 30 лет. Проследить за взаимодействием этих двух факторов и проанализировать роль каждого из них в формировании официальной линии поведения Советского Союза для психологического анализа задача не из легких. И тем не менее стоит попытаться ее решить, если мы хотим уяснить для себя советское поведение и успешно ему противодействовать.
Обобщить набор идеологических положений, с которыми советские лидеры пришли к власти, нелегко. Марксистская идеология в том ее варианте, который получил распространение среди российских коммунистов, все время неуловимо видоизменяется. В ее основе обширный и сложный материал. Однако главные положения коммунистического учения в том виде, в каком оно сложилось к 1916 году, можно суммировать следующим образом:
а) основной фактор в жизни человека, определяющий характер общественной жизни и «лицо общества», это система производства и распределения материальных благ;
б) капиталистическая система производства отвратительна, потому что неизбежно ведет к эксплуатации рабочего класса классом капиталистов и не может в полной мере обеспечить развитие экономического потенциала общества или справедливое распределение материальных благ, созданных человеческим трудом;
в) капитализм несет в себе зародыш собственной гибели, и вследствие неспособности класса, владеющего капиталом, приспособиться к экономическим изменениям власть рано или поздно неизбежно перейдет в руки рабочего класса с помощью революции;
г) империализм как последняя стадия капитализма неизбежно ведет к войне и революции.
Остальное можно изложить словами Ленина: Неравномерность экономического и политического развития есть безусловный закон капитализма. Отсюда следует, что возможна победа социализма первоначально в немногих или даже в одной, отдельно взятой стране. Победивший пролетариат этой страны, экспроприировав капиталистов и организовав у себя социалистическое производство, встал бы против остального капиталистического мира, привлекая к себе угнетенные классы других стран... Нужно заметить, что не предполагалось, чтобы капитализм погиб без пролетарской революции. Чтобы опрокинуть прогнивший строй, необходим последний толчок со стороны революционного пролетарского движения. Но считалось, что рано или поздно такой толчок неизбежен.
В течение пятидесяти лет до начала революции такой образ мыслей был чрезвычайно притягателен для участников российского революционного движения. Разочарованные, неудовлетворенные, потерявшие надежду найти самовыражение в тесных рамках политической системы царской России (а может быть, чересчур нетерпеливые), не имевшие широкой народной поддержки своей теории о необходимости кровавой революции для улучшения социальных условий, эти революционеры в марксистской теории увидели в высшей степени удобное обоснование своих инстинктивных устремлений. Она давала псевдонаучное объяснение их нетерпению, категоричному отрицанию чеголибо ценного в царском строе, их жажде власти и отмщения и стремлению добиться своих целей во что бы то ни стало. Поэтому неудивительно, что они без колебаний уверовали в истинность и глубину марксистсколенинского учения, столь созвучного их собственным чувствам и устремлениям. Не стоит ставить под сомнение их искренность. Это явление старо как мир. Лучше всего об этом сказал Эдуард Гибсон в книге «История упадка и разрушения Римской империи»: «От энтузиазма до самозванства один шаг, опасный и неприметный; демон Сократа являет собой яркий пример того, как мудрый человек иногда обманывает себя, добрый человек обманывает других, а сознание погружается в смутный сон, не отличая собственных заблуждений от умышленного обмана». Именно с таким набором теоретических положений большевистская партия пришла к власти.
Здесь необходимо отметить, что на протяжении многолетней подготовки к революции эти люди, да и сам Маркс, уделяли внимание не столько той форме, которую примет социализм в будущем, сколько неизбежности свержения враждебной власти, что, по их мнению, должно было обязательно предшествовать построению социализма. Их представления о позитивной программе действий, которую надо будет осуществлять после прихода к власти, были большей частью расплывчаты, умозрительны и далеки от реальности. Не существовало никакой согласованной программы действий, помимо национализации промышленности и экспроприации крупных частных состояний. В отношении крестьянства, которое, согласно марксистской теории, не является пролетариатом, в коммунистических взглядах никогда не было полной ясности; и в течение первого десятилетия пребывания коммунистов у власти этот вопрос оставался предметом споров и сомнений.
Условия, сложившиеся в России сразу после революции, гражданская война и иностранная интервенция, а также тот очевидный факт, что коммунисты представляли лишь незначительное меньшинство русского народа, привели к необходимости установления диктатуры. Эксперимент с «военным коммунизмом» и попытка немедленно уничтожить частное производство и торговлю повлекли за собой тяжелейшие экономические последствия и дальнейшее разочарование в новой революционной власти. Хотя временное ослабление усилий по насаждению коммунизма в виде новой экономической политики несколько облегчило бедственное положение в экономике и, таким образом, оправдало свое назначение, оно наглядно показало, что «капиталистический сектор общества» все еще готов немедленно воспользоваться малейшим ослаблением давления со стороны правительства и, если дать ему право на существование, будет всегда представлять собой мощную оппозицию советскому режиму и серьезного конкурента в борьбе за влияние в стране. Примерно такое же отношение сложилось и к крестьянинуединоличнику, который, по существу, тоже был частным, хотя и мелким производителем.
Ленин, если бы он был жив, возможно, смог бы доказать свое величие и примирить эти противоборствующие силы на благо всего российского общества, хотя это и сомнительно. Но как бы то ни было, Сталин и те, кого он возглавил в борьбе за наследование ленинской руководящей роли, не желали мириться с конкурирующими политическими силами в сфере власти, которой они домогались. Слишком остро они ощущали непрочность своего положения. В особом их фанатизме, которому чужды англосаксонские традиции политического компромисса, было столько рвения и непримиримости, что они и не предполагали постоянно делить с кемто власть. От русскоазиатских предков к ним перешло неверие в возможность мирного сосуществования на постоянной основе с политическими соперниками. Легко уверовав в свою собственную доктринерскую непогрешимость, они настаивали на подчинении либо уничтожении всех политических противников. Вне рамок коммунистической партии никакой стройной организации в российском обществе не допускалось. Разрешались только те формы коллективной человеческой деятельности и общения, в которых партия играла главенствующую роль. Никакая другая сила российского общества не имела права существовать как жизнеспособный целостный организм. Только партии разрешалось быть структурно организованной. Остальным была уготована роль аморфной массы.
Этот же принцип господствовал и внутри самой партии. Рядовые члены партии, конечно же, участвовали в выборах, обсуждениях, принятии и осуществлении решений, но занимались этим не по собственному побуждению, а по указанию вселявшего трепет партийного руководства и непременно в соответствии с вездесущим «учением».
Хочу еще раз подчеркнуть, что, возможно, эти деятели субъективно и не стремились к абсолютной власти как таковой. Они, несомненно, верили им это было легко, что только они знают, что хорошо для общества, и будут действовать ему во благо, если им удастся надежно оградить свою власть от посягательств. Однако, стремясь обезопасить свою власть, они не признавали в своих действиях никаких ограничений ни Божьих, ни человеческих. И до тех пор, пока такая безопасность не достигнута, в их перечне первоочередных задач благополучие и счастье вве­ренных им народов отодвигались на последнее место.
Сегодня главная черта советского режима в том, что до сих пор этот процесс политической консолидации не завершен и кремлевские правители все еще заняты главным образом борьбой за ограждение от посягательств на власть, которую они захватили в ноябре 1917 года и стремятся превратить в абсолютную. Прежде всего они старались оградить ее от внутренних врагов в самом советском обществе. Они пытаются обезопасить ее и от посягательств со стороны внешнего мира. Ведь их идеология, как мы уже видели, учит, что окружающий мир враждебен им и что их долг когданибудь свергнуть стоящие у власти политические силы за пределами их страны. Могучие силы русской истории и традиции способствовали укреплению в них этого убеждения. И наконец, их собственная агрессивная непримиримость к внешнему миру в конце концов вызвала ответную реакцию, и они вскоре были вынуждены, говоря словами того же Гибсона, «заклеймить высокомерие», которое сами и вызвали. У каждого человека есть неотъемлемое право доказать себе, что мир к нему враждебен, если достаточно часто это повторять и исходить из этого в своих действиях, неизбежно в конце концов окажешься прав.
Образ мышления советских руководителей и характер их идеологии предопределяют, что никакая оппозиция не может быть официально признана полезной и оправданной. Теоретически такая оппозиция это порождение враждебных, непримиримых сил умирающего капитализма. До тех пор пока официально признавалось существование в России остатков капитализма, можно было свалить часть вины за сохранение в стране диктаторского режима на них как на внутреннюю силу. Но по мере того как эти остатки ликвидировали, такое оправдание отпадало. Оно совсем исчезло, когда было официально объявлено, что они наконец уничтожены. Это обстоятельство породило одну из главных проблем советского режима: поскольку капитализм в России больше не существовал, а Кремль не был готов открыто признать, что в стране может самостоятельно возникнуть серьезная широкая оппозиция со стороны подвластных ему освобожденных масс, появилась необходимость оправдать сохранение диктатуры тезисом о капиталистической угрозе извне.
Началось это давно. В 1924 году Сталин, в частности, обосновывал сохранение органов подавления, под которыми среди прочих он подразумевал армию и секретную полицию, тем, что, «до тех пор пока существует капиталистическое окружение, сохраняется опасность интервенции со всеми вытекающими из нее последствиями». В соответствии с этой теорией с того времени любые силы внутренней оппозиции в России последовательно выдавались за агентов реакционных иностранных держав, враждебных советской власти. По той же причине настоятельно подчеркивался изначальный коммунистический тезис об антагонизме между капиталистическим и социалистическим миром.
Множество примеров убеждают, что этот тезис в реальности не имеет под собой оснований. Относящиеся к нему факты в значительной степени объясняются искренним возмущением, которое вызывали за рубежом советские идеология и тактика, а также, в частности, существованием крупных центров военной мощи нацистского режима в Германии и правительства Японии, которые в конце 30х годов в самом деле вынашивали агрессивные планы против Советского Союза. Однако есть все основания полагать, что тот упор, который делается Москвой на угрозу советскому обществу из внешнего мира, объясняется не реальным существованием антагонизма, а необходимостью оправдать сохранение внутри страны диктаторского режима.
Сохранение такого характера советской власти, а именно стремления к неограниченному господству внутри страны одновременно с насаждением полумифа о непримиримой враждебности внешнего окружения, в значительной мере способствовало формированию того механизма советской власти, с которым мы имеем дело сегодня. Внутренние органы государственного аппарата, которые не отвечали поставленной цели, отмирали. Те же, которые отвечали цели, непомерно разбухали. Безопасность советской власти стала опираться на железную дисциплину в партии, на жестокость и вездесущность секретной полиции и на безграничную монополию государства в области экономики. Органы подавления, в которых советские лидеры видели защитников от враждебных сил, в значительной мере подчинили себе тех, кому они должны были служить. Сегодня главные органы советской власти поглощены совершенствованием диктаторской системы и пропагандой тезиса о том, что Россия это осажденная крепость, у стен которой притаились враги. И миллионы сотрудников аппарата власти должны до последнего отстаи­вать такой взгляд на положение в России, ибо без него они окажутся не у дел.
В настоящее время правители уже не могут и думать обойтись без органов подавления. Борьба за неограниченную власть, которая ведется вот уже почти три десятилетия с беспрецедентной (по крайней мере, по размаху) в наше время жестокостью, снова вызывает ответную реакцию как внутри страны, так и за ее пределами. Эксцессы полицейского аппарата сделали скрытую оппозицию режиму гораздо более сильной и опасной, чем та, которая могла бы быть до начала этих эксцессов.
И уж меньше всего правители готовы отказаться от измышлений, которыми они оправдывают существование диктаторского режима. Ибо эти измышления уже канонизированы в советской философии теми эксцессами, которые во имя них совершались. Теперь они прочно закрепились в советском образе мышления с помощью средств, далеко выходящих за рамки идеологии.

Такова история. Как же она отражается на политической сущности советской власти нынешнего дня?
В первоначальной идеологической концепции официально ничто не изменилось. Попрежнему проповедуется тезис об изначальной порочности капитализма, о неизбежности его гибели и о миссии пролетариата, который должен этой гибели способствовать и взять власть в свои руки. Но теперь упор делается главным образом на те концепции, которые имеют конкретное отношение к советскому режиму как таковому: на его исключительном положении как единственного истинно социалистического строя в темном и заблудшем мире и на взаимоотношениях власти внутри него.
Первая концепция касается имманентного антагонизма между капитализмом и социализмом. Мы уже видели, какое прочное место занимает она в основах советской власти. Она оказывает глубокое воздействие на поведение России как члена международного сообщества. Она означает, что никогда Москва искренне не признает общности целей Советского Союза и стран, которые она считает капиталистическими. По всей вероятности, в Москве полагают, что цели капиталистического мира антагонистичны советскому режиму и, следовательно, интересам народов, контролируемых им. Если время от времени советское правительство ставит свою подпись под документами, в которых говорится обратное, то это надо понимать как тактический маневр, дозволенный в отношениях с врагом (всегда бесчестным), и воспринимать в духе caveat emptor. В основе же антагонизм остается. Он постулируется. Он становится источником многих проявлений внешней политики Кремля, которые вызывают у нас беспокойство: скрытности, неискренности, двуличия, настороженной подозрительности и общего недружелюбия. В обозримом будущем все эти проявления, повидимому, сохранятся, будут варьироваться лишь их степень и масштаб. Когда русским что-то от нас нужно, та или иная характерная черта их внешней политики временно отодвигается на задний план; в таких случаях всегда находятся американцы, которые спешат радостно объявить, что «русские уже изменились», а некоторые из них даже пытаются приписать себе заслуги в происшедших «переменах». Но мы не должны поддаваться на подобные тактические уловки. Эти характерные черты советской политики, как и постулаты, из которых они вытекают, составляют внутреннюю сущность советской власти и всегда будут присутствовать на переднем или заднем плане, до тех пор пока эта внутренняя сущность не изменится.
Это означает, что нам еще долго придется испытывать трудности в отношениях с русскими. Это не значит, что их надо воспринимать в контексте их программы во что бы то ни стало осуществить к определенному сроку переворот в нашем обществе. В теоретическом положении о неизбежности гибели капитализма, к счастью, содержится намек, что с этим можно не спешить. Пока же жизненно важно, чтобы «социалистическое отечество», этот оазис власти, уже отвоеванный для социализма в лице Советского Союза, любили и защищали все истинные коммунисты в стране и за рубежом; чтобы они способствовали его процветанию и клеймили позором его врагов. Помощь же незрелым «авантюристическим» революциям за границей, которая могла бы какимто образом поставить советскую власть в затруднительное положение, должна рассматриваться как непростительный и даже контрреволюционный шаг. Как решили в Москве, дело социализма состоит в том, чтобы поддерживать и укреплять советскую власть.

Тут мы подходим ко второй концепции, определяющей сегодня советское поведение. Это тезис о непогрешимости Кремля. Советская концепция власти, не допускающая каких-либо организационных очагов вне самой партии, требует, чтобы в теории партийное руководство оставалось единственным источником истины. Ибо, если бы истина обнаружил ась гдето еще, то это могло бы служить оправданием для ее проявления в организованной деятельности. Но именно этого Кремль не может допустить и не допустит.
Следовательно, руководство коммунистической партии всегда право и всегда было право начиная с 1929 года, когда Сталин узаконил свою личную власть, объявив, что решения политбюро принимаются единогласно.
На принципе непогрешимости основывается железная дисциплина внутри коммунистической партии. На самом деле эти два положения взаимосвязаны. Строгая дисциплина требует признания непогрешимости. Непогрешимость требует соблюдения дисциплины. Вместе они в значительной мере определяют модель поведения всего советского аппарата власти. Но значение их можно понять, только если принять во внимание третий фактор, а именно: руководство может в тактических целях выдвигать любой тезис, который считает полезным для дела в данный момент, и требовать преданного и безоговорочного согласия с ним всех членов движения в целом. Это означает, что истина не неизменна, а фактически создается самими советскими лидерами для любых целей и намерений. Она может изменяться каждую неделю или каждый месяц. Она перестает быть абсолютной и непреложной и не вытекает из объективной реальности. Она всего лишь самое последнее конкретное проявление мудрости тех, кого следует считать источником истины в конечной инстанции, потому что они выражают логику исторического процесса. В совокупности все три фактора придают подчиненному аппарату советской власти непоколебимое упорство и монолитность во взглядах. Эти взгляды изменяются не иначе, как по указанию Кремля. Если по данному вопросу текущей политики выработана определенная партийная линия, то вся советская государственная машина, в том числе и дипломатия, начинает неуклонно двигаться по предписанному пути, как заведенный игрушечный автомобиль, который пущен в заданном направлении и остановится только при столкновении с превосходящей силой. Люди, являющиеся деталями этого механизма, глухи к доводам разума, которые доносятся до них извне. Вся их подготовка приучает не доверять и не признавать видимую убедительность внешнего мира. Подобно белой собачке перед граммофоном, они слышат только «голос хозяина». И чтобы они отклонились от линии, продиктованной сверху, приказ должен исходить только от хозяина. Та­ким образом, представитель иностранной державы не может рассчитывать на то, что его слова произведут на них хоть какоето впечатление. Самое большее, на что он может надеяться, это что его слова будут переданы наверх, где сидят люди, которые в силах изменить линию партии. Но даже на этих людей вряд ли может подействовать нормальная логика, если она исходит от представителя буржуазного мира. Поскольку ссылаться на общность целей бесполезно, то столь же бессмысленно и рассчитывать на одинаковый подход. Поэтому факты для кремлевских руководителей значат больше, чем слова, а слова приобретают наибольший вес, когда они подкрепляются фактами или отражают факты, имеющие неоспоримую ценность.
Однако мы уже убедились, что идеология не требует от Кремля быстрого осуществления его целей. Как и церковь, он имеет дело с идеологическими концепциями, рассчитанными на длительный срок, и потому может позволить себе не торопиться. Он не имеет права рисковать уже достигнутыми завоеваниями революции ради призрачных химер будущего. Само ленинское учение призывает к большой осторожности и гибкости в достижении коммунистических целей. Опять же эти тезисы подкрепляются уроками истории России, где на протяжении веков на обширных просторах неукрепленной равнины велись малоизвестные сражения между кочевыми племенами. Здесь осторожность и осмотрительность, изворотливость и обман были важными качествами; естественно, что для человека с русским или восточным складом ума качества эти имеют большую ценность. Поэтому Кремль без сожаления может отступить под напором превосходящей силы. И поскольку время не имеет ценности, он не поддается панике, если приходится отступить. Его политика плавный поток, который, если ему ничто не мешает, непрестанно движется к намеченной цели. Его главная забота во что бы то ни стало заполнить все уголки и впадины в бассейне мировой власти. Но если на своем пути он наталкивается на непреодолимые барьеры, он воспринимает это философски и приспосабливается к ним. Главное, чтобы не иссякал напор, упорное стремление к желанной цели. В советской психологии нет и намека на то, что эта цель должна быть достигнута в определенные сроки.
Подобные размышления приводят к выводу, что иметь дело с советской дипломатией одновременно и легче, и труднее, чем с дипломатией таких агрессивных лидеров, как Наполеон или Гитлер. С одной стороны, она более чувствительна к сопротивлению, готова отступить на отдельных участках дипломатического фронта, если противостоящая ей сила оценивается как превосходящая и, следовательно, более рациональная с точки зрения логики и риторики власти. С другой стороны, ее непросто одолеть или остановить, одержав над ней одну единственную победу. А настойчивое упорство, которое движет ею, говорит о том, что успешно противостоять ей можно не с помощью спорадических действий, зависящих от мимолетных капризов демократического общественного мнения, но только с помощью продуманной долговременной политики противников России, которая была бы не менее последовательной в своих целях и не менее разнообразной и изобретательной в средствах, чем политика самого Советского Союза.
В данных обстоятельствах краеугольным камнем политики Соединен­ных Штатов по отношению к Советскому Союзу, несомненно, должно быть длительное, терпеливое, но твердое и бдительное сдерживание экспансионистских тенденций России. Важно отметить, однако, что такая политика не имеет ничего общего с внешней суровостью, с пустыми или хвастливыми заявлениями о твердости. Хотя Кремль чаше всего проявляет гибкость, сталкиваясь с политическими реалиями, он, несомненно, становится неподатливым, когда речь заходит о его престиже. Бестактными заявлениями и угрозами советское правительство, как и почти всякое другое, можно поставить в такое положение, когда оно не сможет уступить, даже вопреки требованиям реальности. Русские руководители хорошо разбираются в человеческой психологии и отлично понимают, что потеря самообладания не способствует упрочению позиций в политике. Они умело и быстро пользуются подобными проявлениями слабости. Поэтому, чтобы успешно строить отношения с Россией, иностранное государство должно непременно сохранять хладнокровие и собранность и предъявлять требования к ее политике таким образом, чтобы у нее оставался открытым путь к уступкам без ущерба для престижа.

В свете сказанного становится ясно, что советское давление на свободные институты западного мира можно сдержать лишь с помощью искусного и бдительного противодействия в различных географических и политических точках, постоянно меняющихся в зависимости от сдвигов и перемен в советской политике, но его нельзя устранить с помощью заклинаний и разговоров. Русские ожидают бесконечного поединка и считают, что уже добились больших успехов. Мы должны помнить, что в свое время коммунистическая партия играла значительно меньшую роль в российском обществе, чем сегодняшняя роль Советской страны в мировом сообществе. Пусть идеологические убеждения позволяют правителям России думать, что истина на их стороне и что они могут не торопиться. Но те из нас, кто этой идеологии не исповедует, могут объективно оценить правильность этих постулатов. Советская доктрина не только подразумевает, что западные страны не могут контролировать пути развития собственной экономики, но и предполагает беспредельное единство, дисциплинированность и терпеливость русских. Давайте трезво взглянем на этот апокалиптический постулат и предположим, что Западу удастся найти силы и средства для сдерживания советской власти в течение 10-15 лет. Чем обернется оно для России?
Советские лидеры, применив современную технику в искусстве деспотизма, решили проблему повиновения в рамках своего государства. Редко кто бросает им вызов; но даже эти немногие не могут вести борьбу против государственных органов подавления.
Кремль также доказал способность достигать своих целей, создав, не считаясь с интересами народов России, основы тяжелой индустрии. Этот процесс, правда, еще не завершен и продолжает развиваться, приближая Россию в этом отношении к основным промышленно развитым государствам. Однако все это как поддержание внутренней политической безопасности, так и создание тяжелой индустрии достигнуто за счет колоссальных потерь человеческих жизней, судеб и надежд. В невиданных для нашего времени масштабах в условиях мира применяется принудительный труд. Другие отрасли советской экономики, особенно сельское хозяйство, производство товаров широкого потребления, жилищное строительство и транспорт, игнорируются или нещадно эксплуатируются.
Вдобавок ко всему война принесла страшные разрушения, громадные людские потери и бедность народа. Этим объясняется усталость, физическая и нравственная, всего населения России. Народ в массе разочарован и скептически настроен, советская власть для него уже не так притягательна, как раньше, хотя она продолжает манить своих сторонников за рубежом. Энтузиазм, с которым русские воспользовались некоторыми послаблениями для церкви, введенными во время войны из тактических соображений, красноречиво свидетельствует, что их способности верить идеалам и служить им не нашли выражения в политике режима.
В подобных обстоятельствах физические и психические силы людей небеспредельны. Они объективны и действуют в условиях даже самых жестоких диктатур, так как люди просто не способны их преодолеть. Лагеря принудительного труда и другие институты подавления только временное средство заставить людей работать больше, чем требует их желание или экономическая необходимость. Если люди все же остаются в живых, они преждевременно стареют и их следует считать жертвами диктаторского режима. Во всяком случае, их лучшие способности уже утрачены для общества и не могут быть поставлены на службу государству.
Теперь надежда только на новое поколение. Новое поколение, несмотря на лишения и страдания, многочисленно и энергично; к тому же русские талантливый народ. Пока еще, правда, неясно, как отразятся на этом поколении, когда оно вступит в пору зрелости, чрезвычайные эмоциональные перегрузки детства, порожденные советской диктатурой и сильно усугубленные войной. Такие понятия, как обычная безопасность и спокойствие в собственном доме, теперь существуют в Советском Союзе разве что только в самых отдаленных деревнях. И нет уверенности, что все это не скажется на общих способностях того поколения, которое сейчас вступает в пору зрелости.
Помимо этого, налицо факт, что советская экономика, хотя она и может похвастаться значительными достижениями, развивается настораживающе неровно и неравномерно. Русские коммунисты, говорящие о «неравномерном развитии капитализма», должны были бы сгорать от стыда, глядя на свою экономику. Масштабы развития некоторых ее отраслей, например металлургической или машиностроительной, вышли за рамки разумных пропорций по сравнению с развитием других отраслей хозяйства. Перед нами государство, которое стремится в течение небольшого срока стать одной из великих промышленных держав и при этом не располагает приличными шоссейными дорогами, а ее железнодорожная сеть весьма несовершенна. Многое уже сделано для того, чтобы поднять производительность труда и научить полуграмотных крестьян обращению с машинами. Однако материальнотехническое обслуживание до сих пор является самой страшной прорехой советской экономики. Строительство ведется поспешно и некачественно.
Амортизационные расходы, вероятно, огромны. Во многих отраслях экономики так и не удалось привить рабочим хоть какие-то элементы общей культуры производства и технического самоуважения, свойственного квалифицированным рабочим Запада.
Трудно представить себе, каким образом уставшим и подавленным людям, которые трудятся в условиях страха и принуждения, удастся быстро устранить эти недостатки. И до тех пор, пока они не будут преодолены, Россия останется экономически уязвимой и в не котором роде немощной страной, которая может экспортировать свой энтузиазм или распространять необъяснимые чары своей примитивной политической живучести, но не в состоянии подкрепить эти предметы экспорта реальными свидетельствами материальной мощи и процветания.
Вместе с тем над политической жизнью Советского Союза нависла большая неопределенность, та самая неопределенность, которая связана с переходом власти от одного человека к другому или от одной группы лиц к другой.
Эта проблема, конечно, связана главным образом с особым положением Сталина. Нельзя забывать, что наследование им исключительного положения Ленина в коммунистическом движении это пока единственный случай перехода власти в Советском Союзе. Понадобилось двенадцать лет, чтобы закрепить этот переход. Это обошлось народу в миллионы жизней и сотрясло основы государства. Побочные толчки ощущались во всем международном коммунистическом движении и нанесли урон самим кремлевским руководителям.
Вполне возможно, что следующая передача неограниченной власти произойдет тихо и незаметно, без каких-либо пертурбаций. Но в то же время не исключено, что связанные с этим проблемы приведут, говоря словами Ленина, к одному из тех «необычайно быстрых переходов» от «тонкого обмана» к «разнузданному насилию», которые характерны для истории России, и сотрясут советскую власть до основания.
Но дело не только в самом Сталине. Начиная с 1938 года в высших эшелонах советской власти наблюдается настораживающая закостенелость политической жизни. Всесоюзный съезд Советов, который теоретически считается высшим органом партии, должен собираться не реже чем раз в три года. Последний съезд был почти восемь лет назад. За это время численность членов партии выросла вдвое. За время войны огромное число коммунистов погибло, и теперь более половины всех членов партии это люди, которые вступили в ее ряды уже после последнего съезда. Тем не менее на вершине власти, несмотря на все злоключения страны, остается все та же небольшая группа лидеров. Безусловно, есть причины, по которым испытания военных лет повлекли за собой коренные политические изменения в правительствах всех крупных западных государств. Причины этого явления достаточно общие, а потому должны присутствовать и в скрытой от взоров советской политической жизни. Но никаких признаков подобных процессов в России не видно.
Напрашивается вывод, что в рамках даже такой в высшей степени дисциплинированной организации, как коммунистическая партия, непременно должны все больше проявляться различия в возрасте, взглядах и интересах между огромными массами рядовых членов, вступивших в нее сравнительно недавно, и очень небольшой группой бессменных высших руководителей, с которыми большинство этих членов партии никогда не встречались, никогда не разговаривали и с которыми у них не может быть никакой политической близости.
Трудно предсказать, будет ли в этих условиях неизбежное омоложение высших эшелонов власти происходить (а это лишь вопрос времени) мирно и гладко или же соперники в борьбе за власть обратятся к политически незрелым и неопытным массам, чтобы заручиться их поддержкой. Если верно последнее, то коммунистической партии нужно ожидать непредсказуемых последствий: ведь рядовые члены партии учились работать лишь в условиях железной дисциплины и подчинения и совершенно беспомощны в искусстве достижения компромиссов и согласия. Если в коммунистической партии произойдет раскол, который парализует ее действия, то хаос и беспомощность общества в России обнаружатся в крайних формах. Ибо, как уже говорилось, советская власть это лишь оболочка, скрывающая аморфную массу, которой отказано в создании независимой организационной структуры. В России нет даже местного самоуправления. Нынешнее поколение русских понятия не имеет о самостоятельных коллективных действиях. Поэтому если про изойдет нечто такое, что нарушит единство и эффективность партии как политического инструмента, то Советская Россия может мгновенно превратиться из одной из сильнейших в одну из самых слабых и жалких стран мира.
Таким образом, будущее советской власти отнюдь не так безоблачно, как по русской привычке к самообману может по казаться кремлевским правителям. То, что они могут удерживать власть, они уже продемонстрировали. Но им еще предстоит доказать, что они могут легко и спокойно передать ее другим. Однако тяжкое бремя их господства и превратности международной жизни заметно подточили силы и надежды великого народа, на котором покоится их власть. Любопытно отметить, что идеологическое воздействие советской власти в настоящее время сильнее за пределами России, куда не могут дотянуться длинные руки советской полиции. В связи с этим на память приходит сравнение, которое есть в романе Томаса Манна «Будденброки». Рассуждая о том, что человеческие институты приобретают особый внешний блеск как раз в тот момент, когда их внутренний распад достигает высшей точки, он уподобляет семейство Будденброков в пору его наивысшего расцвета одной из тех звезд, свет которых ярче всего освещает наш мир тогда, когда на самом деле они давно прекратили свое существование. Кто может поручиться за то, что лучи, все еще посылаемые Кремлем недовольным народам западного мира, не являются тем самым последним светом угасающей звезды? Доказать это нельзя. И опровергнуть тоже. Но остается надежда (и, по мнению автора этой статьи, довольно большая), что советская власть, как и капиталистический строй в ее понимании, несет в себе семена собственной гибели, и эти семена уже тронулись в рост.
Совершенно очевидно, что в обозримом будущем вряд ли можно ожидать политического сближения между Соединенными Штатами и советским режимом. Соединенные Штаты и впредь должны видеть в Советском Союзе не партнера, а соперника на политической арене. Они должны быть готовы к тому, что в советской политике найдет отражение не абстрактная любовь к миру и стабильности и не искренняя вера в постоянное счастливое сосуществование социалистического и капиталистического мира, а осторожное и упорное стремление подорвать и ослабить влияние всех противостоящих сил и стран.
Но нельзя забывать и того, что Россия по сравнению с западным миром в целом все еще слабая страна, что советская политика отличается большой неуравновешенностью и что в советском обществе, возможно, кроются пороки, которые в конечном счете приведут к ослаблению его общего потенциала. Это само по себе дает право Соединенным Штатам уверенно проводить политику решительного сдерживания, чтобы противопоставить русским несгибаемую силу в любой точке земного шара, где они попытаются посягнуть на интересы мира и стабильности.
Но в действительности возможности американской политики ни в коей мере не должны сводиться к проведению твердой линии на сдерживание и к надеждам на лучшее будущее. Своими действиями Соединенные Штаты вполне могут влиять на развитие событий как в самой России, так и во всем коммунистическом движении, которое оказывает значительное влияние на внешнюю политику России. И речь идет не только о скромных усилиях Соединенных Штатов по распространению информации в Советском Союзе и других странах, хотя это тоже важно. Речь, скорее, идет о том, насколько успешными будут наши усилия по созданию у народов мира представления о Соединенных Штатах как о стране, которая знает, чего хочет, которая успешно справляется со своими внутренними проблемами и обязанностями великой державы и которая обладает достаточной силой духа, чтобы твердо отстаивать свои позиции в современных идеологических течениях. В той степени, в которой нам удастся создавать и поддерживать такое представление о нашей стране, цели русского коммунизма будут казаться бесплодными и бессмысленными, у сторонников Москвы поубавится энтузиазма и надежд, а во внешней политике у Кремля прибавится проблем. Ведь старческая немощь и обветшалость капиталистического мира составляют краеугольный камень коммунистической философии. Поэтому уже одно то, что не сбудутся предсказания пророков с Красной площади, самоуверенно предрекавших со времени окончания войны, что в Соединенных Штатах неминуемо разразится экономический кризис, имело бы глубокие и важные последствия для всего коммунистического мира.
И напротив, проявления неуверенности, раскола и внутренней разобщенности в нашей стране воодушевляют коммунистическое движение в целом. Каждое такое проявление вызывает бурю восторга и новые надежды в коммунистическом мире; в поведении Москвы появляется самодовольство; новые сторонники из разных стран пытаются примкнуть к коммунистическому движению, принимая его за ведущую линию международной политики; и тогда напор русских возрастает по всем направлениям международных отношений.
Было бы преувеличением полагать, что одни Соединенные Штаты без поддержки других государств могли бы решить вопрос жизни и смерти коммунистического движения и вызвать скорое падение советской власти в России. Тем не менее США имеют реальную возможность значительно ужесточить условия, в которых осуществляется советская политика, заставить Кремль действовать более сдержанно и осмотрительно, чем в последние годы, и таким образом способствовать развитию процессов, которые неизбежно приведут либо к крушению советского строя, либо к постепенной его либерализации. Ибо ни одно мистическое, мессианское движение, и особенно кремлевское, не может постоянно терпеть неудачи, не начав рано или поздно так или иначе приспосабливаться к логике реального положения вещей.
Таким образом, решение вопроса в значительной мере зависит и от нашей страны. Советско-американские отношения это, по существу, пробный камень международной роли Соединенных Штатов как государства. Чтобы избежать поражения, Соединенным Штатам достаточно быть на высоте своих лучших традиций и доказать, что они достойны называться великой державой.
Можно с уверенностью сказать, что это самое честное и достойное испытание национальных качеств. Поэтому всякий, кто внимательно следит за развитием советско-американских отношений, не будет сетовать на то, что Кремль бросил вызов американскому обществу. Напротив, он будет в какойто мере благодарен судьбе, которая, послав американцам это суровое испытание, поставила саму их безопасность как нации в зависимость от их способности сплотиться и принять на себя ответственность морального и политического руководства, которое уготовано им историей.

Историк и публицист, советолог.

Из состоятельной семьи налогового служащего. Образование получил в Военной академии в Делафилде (штат Висконсин), в 1925 году окончил Принстонский университет. В 1926 году поступил на дипломатическую службу, работал в американских представительствах в Женеве и Гамбурге. В 1929-1930 годах изучал русский язык и российскую историю в Берлинском университете. Карьеру дипломата, специализировавшегося на «русском направлении», Кеннан сочетал с серьёзными занятиями историей и литературой.

В 1931-1933 годах сотрудник американской дипломатической миссии в Риге, в конце 1933-1937 годах - посольства США в Москве. Резко критиковал советскую систему и внешнюю политику СССР, сочувственно относился к идее консолидации европейских государств против Советского Союза. В 1938-1939 годах руководил русским сектором Государственного департамента США в Вашингтоне. В 1939 году после недолгой работы в американском посольстве в Праге занял должность временного поверенного в делах посольства США в Германии. Кеннан осудил «моральную поддержку» западными государствами Советского Союза после нападения на него Германии, столь же негативно отнёсся к созданию антигитлеровской коалиции, полагая, что она укрепляет сталинский режим и тем самым разрушает баланс сил в Европе.

В декабре 1941 года интернирован германскими властями вместе с другими американскими дипломатами. В 1942-1943 годах работал в Португалии, в 1944 году - в посольстве США в Лондоне. В 1944 году назначен на должность советника посольства США в Москве. Изложил своё понимание политики «сдерживания коммунизма» в «длинной телеграмме» (февраль 1946 года) и статье за подписью «Х», опубликованной в июле 1947 года в журнале «Foreign Affairs». В них Кеннан идейно обосновал отказ США от политики сотрудничества с СССР и необходимость жёсткого противодействия его стремлению занять лидирующие позиции в мире наряду с Америкой. В мае 1947 года возглавил отдел планирования Государственного департамента США. Участвовал в разработке Трумэна доктрины и Мар-шал-ла пла-на .

С именем Кеннана связано проведение многочисленных подрывных операций против СССР и других социалистических стран. В условиях мак-кар-тиз-ма и гонки атомных вооружений Кеннан изменил свою позицию и критиковал политику «холодной войны». В 1950 году временно оставил дипломатическую службу и занялся научными исследованиями по истории России и советско-американских отношений, выступил с анализом сильных и слабых сторон советской системы. В 1952 году назначен послом в СССР, но через короткое время объявлен советским правительством персоной нон грата и выслан из страны. С 1956 профессор Принстонского университета.

В 1961-1963 годах посол США в Югославии. После отставки занимался научной и публицистической деятельностью. С позиции политического реализма критически оценивал внешнеполитический курс США. В последний период жизни выступал за нормализацию советско-американских отношений и ядерное разоружение. В 1974 году при Международном центре учёных Вудро Вильсона (Woodrow Wilson International Center for Scholars) основал Институт перспективных российских исследований (The Kennan Institute for Advanced Russian Studies); с 1993 года действует его московский офис. Пулитцеровская премия (1956, 1967 годы).

Сочинения:

American diplomacy, 1900-1950. Chi., 1951

Russia and the West under Lenin and Sta-lin. Boston, 1961

Memoirs, 1925-1950. Boston, 1967-1972. Vol. 1-2

From Prague after Mu-nich; diplomatic papers, 1938-1940. Princeton, 1968

Soviet foreign policy, 1917-1941. . Westport, 1978

Soviet-American relations, 1917-1920. . N. Y., 1984.

Иллюстрация:

Дж. Ф. Кен-нан. Архив БРЭ.