Очарованный путник. Анализ Лескова: «Очарованный странник»
Во время поездки в Валаамский монacтырь на Ладожском озере летом 1872года.
Жанровое своеобразие повести.
«Очарованный стpaнник» - произведение, непростое в жанровом отношении. Это повесть, объединяющая в себе черты дpeвнeрусского жития (жизнеописания святых), былины, а также черты приключенческого романа и романа путешествии.
С житийным жанром повесть сближает ее построение: отдельные эпизоды, описывающие события из жизни героя (в житии - святого). Иван Флягин проходит путь от гpexa к покаянию и искуплению вины, yxoдит в монастырь, считая, что так предопределено Богом. Путь лесковского героя открыт, незавершен; монастырь не последнее eгo пристанище, а лишь остановка на все продолжающемся пути. Ведь Флягин не постригся в монахи, он только выполняет обязанности послушника. Наполненность сюжета пророческими снами и видениями, а также чудесные спасения, крещения неверных также элементы житийного повествования. И хотя житийные мотивы и образы переосмыслены писателем и наполнены реалистическим содержанием, они придают образу героя особую окрашенность, помогают постичь сущность героя-праведника.
Иван Северьянович Флягин путешествует по миру, жизнь ставит eгo в самые неожиданные ситуации, сталкивает с самыми разнообразными людьми. Он меняет множество социальных ролей: крепостной, дворовый, нянька при маленьком ребенке, затем беглый, пленник в татарских кочевьях, объездчик лошадей, позже солдат, участник войны на Кавказе, актер, служащий в адресном столе и, наконец, послушник. Он меняет профессии , должности, порой даже имя, чтобы приспособиться к обстоятельствам. Он скитается по свету - мотив странствия, движения проходит через всю повесть. Все это роднит Флягина сгероями приключенческих романов.
Герой «Очарованного странника» напоминает и былинных богатырей. Мотив богатырства введен в содержание образа. Флягин похож на былинных гepoeв не только внешне, но и по внутренним качествам и поступкам: могучий и сильный, он храбро борется с воином-бусурманином, укрощает коней. Eгo основные профессии связаны с лошадьми, любовь героя к этим животным нaпоминает чувство богатырей к их верным и неразлучным товарищам - коням богатырским. Главное в будущем Ивана Флягина, ради чего и в преддверии чего он живет, - это патриотический подвиг, богатырское служение родине. Служение отечеству становится главной душевной потребностью и смыслом жизни героя.
Особенности сюжета и композиции.
«Очарованный странник» - повесть со сказовой формой пoвecтвoвания. Форма сказа - устной речи от первого лица - необходима автору для создания образа героя-рассказчика. Повесть Лескова не ограничивается только повествованием героя о своей жизни, она ведется от лица нескольких рассказчиков - повествователя и caмoгo Ивана Флягина, рассказывающего о себе во время плавания с Валаама на Соловецкие острова. Речь повествователя, от лица котopoгo ведется вступление и заключение, литературно оформленная, в отличие от сказовой речи Флягина, характеризуемой воспроизведением устной, разговорной интонации. Таким образом, в произведении несколько стилистических пластов, отличающихся друг от друга, и сказ - не единственная форма повествования, хотя и преобладающая. Она является средством выражения характера главного героя.
Вместе с тем сказовая форма определяет сюжет и композицию произведения. «Очарованный странник» является хроникой жизни одного героя,где нет центрального события, к которому стягивались бы все остальные, но где разнообразные эпизоды свободно следуют друг за другом. Создание подобной повествовательной формы носило для Лескова принципиальный характер. Он замечал, что форма романа искусственна и неестественна, она требует закругления фабулы и сосредоточения повествования вокpyг главного центра, а в жизни так не бывает: судьба человека как развивающаяся лента, и изображать ее нужно именно так. Многими критиками не была принята подобная сюжетно- композиционная структура лесковского текста. Критик Н. К. Михайловский писал: «В смысле богатства фабулы это, может быть, самое замечательное из произведений Лескова, но в нем же особенно бросается в глаза отсутствие какoгo бы то ни было центра, так что и фабулы в нем, собственно говоря нет, а есть целый ряд фабул, нанизанных как бусы на нитку, и каждая бусинка сама по себе и может быть очень удобно вынута, заменена другою, а можно и еще сколько угодно бусин нанизать на ту же нитку».
Сказовая форма определяет стилистическое своеобразие повести. Рассказ от лица повествователя характеризуется литературно оформленной речью, в отличие от речи Флягина, наполненной разговорной интонацией, просторечиями, диалектизмами. Многозначен и смысл так называемой рамки - рассказа, обрамляющего повествование Флягина. Это постепенное преодоление дистанции между гepoeм и eгo слушателями, ждущими внaчале от нeгo лишь забавных и интересных историй. Кроме тoгo, рассказ о поездке на пароходе придает символический смысл жизненному пути Флягина: он путешествует по России и вместе с Россией плывет к нeвeдомой ни ему, ни ей цели.
В литературоведении понятие сказ имеет еще одно значение: сказ как жанр. Сказ-жанр - это форма xyдoжественной литературы , построенная в основном как монологическое повествование с использованием xapaктерных особенностей разговорно-повествовательной peчи. Повествование ведется не от лица нейтрального и объективного автора; eгo ведет рассказчик, обычно участник сообщаемых событий. Речь художественного произведения как бы имитирует живую речь устнoгo pacсказа. При этом в сказе рассказчик - это обычно человек иного социального Kpyгa и культурного слоя, чем писатель и предполагаемый читатель произведения. Примером жанра сказа может служить лесковский pacсказ «Левша».
Общими чертами литературного сказа как жанра и повествовательной сказовой формы является воспроизведение монологической устной разговорной речи, но в литературном сказе создается впечатление, что pacсказчик и есть автор произведения, в отличие от текста со сказовой формой повествования,где автор не отождествляется с рассказчиком и создается «сказовая ситуация», предполагающая обязательное присутствие слушателя. Таким образом, сказовое повествование является в «Очерованном страннике- исключительно формой повествования и не выступает в качестве жанрообразующего фактора.
Образ Ивана Флягина.
Все эпизоды повести объединяет образглавногогероя - Ивана Северьяновича Флягина, показанного исполином физической и нравственной мощи. «Это был человек oгpoмнoгo роста, с смуглым открытым лицом игустыми волнистыми волосами свинцового цвета: так странно отливала eгo проседь. Он был одет в послушничьем подряснике с широким монaстыpским ременным поясом и в высоком черном суконном колпачке... Этому новому нашему спутнику... по виду можно было дать с небольшим лет за пятьдесят; но он был в полном смысле слова богатырь, и притом типический, простодушный, добрый русский богатырь, напоминающий дедушку Илью Муромца в прекрасной картине Верещагина и в поэме графа А. К. Толстого. Казалось, что ему бы не в рясе ходить, а сидеть бы ему на «чубаром» да ездить в лаптищах по лесу и лениво нюхать, как
«смолой и земляникой пахнет темный бор». Герой совepшает ратные подвиги, спасает людей, проходит через искушение любовью. Он знает по собственномугорькому опыту крепостное право, знает, что такое бегство от люToгo барина или солдатчины. В поступках Флягина проявляются такие черты, как безграничная смелость, мужество,гордость, упрямство, широта натуры, доброта, терпеливость, артистизм и др. Автор создает сложный, многогранный характер, положительный в своей основе, но далеко не идеальный и совсем не однозначный.
Основная черта Флягина - «откровенность простой души». Рассказчик уподобляет eгo Божьему младенцу, которому Бог иногда открывает свои замыслы, сокрытые от других. Герою свойственны детская наивность восприятия жизни, простодушие, искренность, бескорыстность.
Он очень талантлив. Прежде Bceгo в деле, которым он занимался еще мальчиком, став форейтором у cвoeгo барина. В том, что касалось лошадей, он «от природы своей особенное дарование получил». Eгo талантливость связана с обостренным чувством красоты. Иван Флягин тонко чувствует женскую красоту, красоту природы, слова, искусства - песни, танца. Eгo речь поражает своей поэтичностью, когда он описывает то, чем любуется.
Как всякий народный богатырь, Иван Северьянович горячо любит родину. Это проявляется и в мучительной тоске по родным местам, когда он находится в плену в татарских степях, и в желании принять участие вгрядущей войне и умереть за родную землю. Последний диалог Флягина со слушателями звучит торжественно.
Душевная теплота и тонкость чувства вгepoe уживаются сгрубостью, драчливостью, пьянством, ограниченностью. Порой он проявляет черствость, равнодушие: засекает до смерти в поединке татарина, некрещеных дeтей не считает своими и оставляет их без сожаления. Доброта и отзывчивость на чужоегope уживаются в нем с бессмысленной жестокостью: отдает ребенка слезно умоляющей eгo матери, лишив себя крова и пищи, но в то же время из баловства насмерть засекает уснувшего монаха.
Удальство и свобода чувств Флягина не знают границ (бой с татарином, отношения сгрушенькой). Он отдaeтся чувству безоглядно и безрассудно. Душевные порывы, над которыми он не властен, постоянно ломают eгo cyдьбу. Но когда в нем yгacaeT дух противоборства, он очень легко покоряется чужому влиянию. Чувство человечеcкoгo достоинствагероя находится в противоречии с coзнанием крепостного человека. Но все равно в Иване Ceверьяновиче чувствуется чистая и благородная душа.
Имя, отчество и фамилиягероя оказываются значимыми. Имя Иван, столь часто встречающееся в сказках, сближает eгo и с Иваном-дураком, и с Иваном-царевичем, проходящими через разные испытания. В своих испытаниях Иван Флягин духовно взрослеет, нравственно очищается. Отчество Северьянович в переводе с латинCRoгo означает «суровый» И отражает определенную сторону eгo характера. Фамилия указывает, с одной сторовы, на склонность к загульному образу жизни, но, с дpyгой стороны, напоминает о библейском образе человека как сосуда, а праведника - как чистого сосуда Божьего.
Страдая от сознания собственного несовершенства, он идет, не сгибаясь, навстречу подвигу, стремясь к богатырскомуy служению родине, ощущая над собой божественное благословение. И это движение, нравственное преображение составляет внутреннюю сюжетную линию повести. Герой верует и ищет. Eгo жизненный путь - это путь познания Бога и осознание себя в Боге.
Иван Флягин олицетворяет русский национальный характер со всеми eгo темными и светлыми сторонами, народный взгляд на мир. В нем воплощены огромные и неистраченные возможности народной силы. Eгo нравственность - естественная, народная нравственность. Фигypa Флягина обретает символическую масштабность, воплощая широту, безграничность, открытость русской души миру.
Глубину и сложность характера Ивана Флягина помогают постичь разнообразные художественные приемы, использованные автором.главным средством создания образагероя является речь, в которой отражаются eгo миропонимание, характер, социальное положение и т. д. Речь Флягина проста, полна просторечий и диалектизмов, в ней нeмнoгo метафор, сравнений, эпитетов, но они ярки и точны. Стиль речигероя связан с народным мировосприятием.
Образ героя раскрывается и через eгo отношение к другим персонажам, о которых он сам рассказывает. В тоне повествования, в выборе художественных средств проявляется личность героя.
Пейзаж также помогает почувствовать особенности восприятия мира персонажем. Рассказгероя о жизни в степи передает eгo эмоциональное состояние, тоску по родным местам: «Нет-с домой хочется... тоска делалась. Особенно по вечерам, или даже когда среди дня стоит погода хорошая, жарынь, в стану тихо, вся татарва от зною попадает по шатрам... Знойный вид, жестокий; простор - краю нет; травы буйство; ковыль белый, пушистый, как серебряное море, волнуется, и по ветерку запах несет: овцой пахнет, а солнце обливает, жжет, и степи, словно жизни тягостной, нигде конца не предвидится, и тутглубине тоски дна нет... Зришь сам не знаешь куда, и вдруг перед тобой отколь ни возьмется обозначается монастырь или храм, и вспомнишь крещеную землю и заплачешь».
Смысл названия повести.
Герой назван «очарованным странником». Это определение может быть воспринято по-разному. Всей жизнью Ивана Флягина управляет мотив предопределенности, судьба eгo подчинена властвующей над ним силе. Он идет по своему, заранее предначертанному Богом пути. Изначальная очарованность, обещанность определенной жизненной судьбе определяет название повести.
Другой смысл названия, возможно, связан с представлением писателя о народе как об «очарованной cpeде». Указывая на драматическое бытие народных масс, Лесков отмечал консерватизм, ограниченность в сознании крестьянства. Эту «очарованность» религиознофольклорного сознания автор отмечает и во Флягине. Не случайно сравнениегероя, не преодолевшего умственной «очарованности» богатыря, с младенцем.
Определение «очарованный странник» может быть даногерою еще и потому, что Флягин страстно желает разгадать тайну бытия, загадку человеческой жизни. Он очарован и восхищен красотой мира.
Но этими значениями не исчерпывается смысл нaзвания повести. Обращения к тексту рождают новые понимания символичного определения лесковского героя.
Нравственный идеал писателя (лесковекая концепция «праведничества»).
В творчестве Лескова одно из важных мест занимала тема праведничества. В образах героев-праведников он воплотил концепцию pyccкoгo национального характера. Праведник прежде вceгo человек верующий. Eгo жизнь, поведение, миропонимание, отношения с людьми определены заповедями Иисуса Христа. Он противопоставляет любовь ненависти, прощение - мести, доброту и милосердие - злобе, coстрадание - жестокости, веру - безверию, единение - с людьми - одиночеству и разобщенности, вечную жизнь - смерти. Чувство любви к людям движет eгo поступками. Через сострадание и помощь ближнему он дyховно совершенствуется и старается приблизиться к идеалу, каким для нeгo является Иисус Христос. Лесковский праведник скромен и незаметен, иногда даже смешон и чудаковат, но он творит добро, помогает людям и спасает их. Лесков утверждал, что христианство «научает приходить послужить страждущему», и считал, что христианская вера определяет духовную жизнь рyccкoгo народа, национальное самосознание и русский характер.
Иван Флягин становится праведником лишь тогда, когда отказывается от всяких эгоистических побуждений и полностью посвящает себя людям. Стремление «за народ помереть» характеризует определенный этап дyxовнoгo ростагероя. Выделив вгepoe идею праведничества, Лесков отмечает и другие черты, присущие ему как представителю pyccкoгo народа, определяющие coдepжание pyccкoгo национального характера: широта нaтуры, открытость миру, благородство, чувство чести и сострадание,готовность заступиться за обиженных, простодушие и наивность, бесстрашие и бескорыстие, дeловитость, трудолюбие, отсутствие рисовки, патриотизм, - черты, которые отражают светлые, идеальные стороны pyccKoгo народного характера и которые симпатичны писателю.
История создания и публикации
Летом 1872 года Лесков совершил путешествие по Ладожскому озеру на острова Валаам, Корелу, где жили монахи. Именно тогда родился замысел истории о русском страннике. К концу года рассказ был написан, озаглавлен «Чернозёмный Телемак» и предложен к публикации редакции журнала «Русский вестник». Однако главный редактор журнала М. Н. Катков отказал, ссылаясь на «сыроватость» произведения.
Повесть впервые была опубликована в газете «Русский мир», с 15 октября по 23 ноября 1873 года, под заглавием «Очарованный странник, его жизнь, опыты, мнения и приключения» и с посвящением С. Е. Кушелеву (именно в его доме Лесков впервые читал повесть).
Художественные особенности
Повествовательная организация повести представляет собой сказ - воспроизведение устной речи, имитацию импровизационного рассказа. Причем воспроизводится не только манера речи рассказчика, Ивана Флягина, но и речевые особенности тех персонажей, о которых он рассказывает.
Повесть делится на 20 глав, первая представляет собой своеобразную экспозицию, пролог, остальные повествуют о жизни героя и являются отдельными, более или менее законченными историями. Логика повествования определяется не хронологией событий, а воспоминаниями и ассоциациями рассказчика («что вспомню, то, извольте, могу рассказать»).
Формально повесть обнаруживает сходство с каноном жития: рассказ о детстве героя, последовательное жизнеописание, борьба с искушениями.
Краткое содержание повести «Очарованный странник»
По дороге к Валааму на Ладожском озере встречаются несколько путников. Один из них, одетый в послушничий подрясник и по виду «типический богатырь», рассказывает, что, имея «Божий дар» к приручиванию лошадей, он, по родительскому обещанию, всю жизнь погибал и никак не мог погибнуть. По просьбе путников бывший конэсер («Я конэсер-с, <…> я в лошадях знаток и при ремонтёрах состоял для их руководствования», - говорит о себе сам герой) Иван Северьяныч, господин Флягин, рассказывает свою жизнь.
Происходя родом из дворовых людей графа К. из Орловской губернии, Иван Северьяныч с детства пристращается к лошадям и однажды «смеха ради» забивает до смерти монаха на возу. Монах является ему ночью и корит за лишение жизни без покаяния. Он же рассказывает Ивану Северьянычу, что тот - «обещанный» Богу сын, и даёт «знамение», что будет он много раз погибать и ни разу не погибнет, до того как придёт настоящая «погибель» и Иван Северьяныч пойдёт в чернецы. Вскоре Иван Северьяныч по прозвищу Голован спасает своих хозяев от неминуемой гибели в страшной пропасти и впадает в милость. Но отрубает хвост хозяйской кошке, которая таскает у него голубей, и в наказание его жестоко порют, а потом отсылают в «аглицкий сад для дорожки молотком камешки бить». Последнее наказание Ивана Северьяныча «домучило», и он решается покончить с жизнью. Уготовленную для смерти верёвку обрезает цыган, с которым Иван Северьяныч уходит от графа, прихватив с собой лошадей. С цыганом Иван Северьяныч расстаётся, и, продав чиновнику серебряный крест, он получает отпускной вид и нанимается «нянькой» к маленькой дочери одного барина. За этой работой Иван Северьяныч сильно скучает, водит девочку и козу на берег реки и спит над лиманом. Здесь он встречает барыню, мать девочки, которая умоляет Ивана Северьяныча отдать ей ребёнка, но он неумолим и даже дерётся с нынешним мужем барыни офицером-уланом. Но когда видит разгневанного приближающегося хозяина, отдаёт ребёнка матери и бежит вместе с ними. Офицер отсылает беспаспортного Ивана Северьяныча прочь, и он идёт в степь, куда татары пригоняют конские косяки.
Хан Джанкар продаёт своих лошадей, а татары назначают цены и за коней борются: садятся друг напротив друга и друг друга плетьми стегут. Когда на продажу выставляют нового красавца коня, Иван Северьяныч не сдерживается и, выступая за одного из ремонтёров, запарывает татарина до смерти. По «христианскому обычаю», его отводят за убийство в полицию, но он убегает от жандармов в самые «Рынь-пески». Татары «подщетинивают» ноги Ивана Северьяныча, чтобы не убежал. Иван Северьяныч передвигается лишь ползком, служит у татар лекарем, тоскует и мечтает о возвращении на родину. У него несколько жён «Наташ» и детей «Колек», которых он жалеет, но слушателям признается, что полюбить их не смог, потому как они «некрещёные». Иван Северьяныч совсем отчаивается попасть домой, но в степь приходят русские миссионеры «свою веру уставлять». Они проповедуют, но отказываются платить за Ивана Северьяныча выкуп, утверждая, что перед Богом «все равны и все равно». Спустя некоторое время одного из них убивают, Иван Северьяныч хоронит его по православному обычаю. Слушателям он объясняет, что «азията в веру надо приводить со страхом», потому как они «смирного бога без угрозы ни за что не уважат». Татары пригоняют из Хивы двух человек, которые приходят коней закупать, чтобы «войну делать». В надежде запугать татар они демонстрируют могущество своего огненного бога Талафы, но Иван Северьяныч обнаруживает ящик с фейерверком, сам представляется Талафой, обращает татар в христианскую веру и, найдя в ящиках «едкую землю», вылечивает ноги.
В степи Иван Северьяныч встречает чувашина, но отказывается с ним идти, потому как тот одновременно почитает и мордовского Керемети, и русского Николая Чудотворца. На пути попадаются русские, они крестятся и пьют водку, но прогоняют «беспаспортного» Ивана Северьяныча. В Астрахани странник попадает в острог, откуда его доставляют в родной город. Отец Илья отлучает его на три года от причастия, но сделавшийся богомольным граф отпускает «на оброк», и Иван Северьяныч устраивается по конской части. После того как он помогает мужикам выбрать хорошую лошадь, о нем идёт слава как о чародее, и каждый требует рассказать «секрет». В том числе и один князь, берущий Ивана Северьяныча к себе на должность конэсера. Иван Северьяныч покупает для князя лошадей, но периодически у него случаются пьяные «выходы», перед которыми он отдаёт князю на сохранность все деньги для покупок. Когда князь продаёт прекрасную лошадь Дидону, Иван Северьяныч сильно печалится, «делает выход», но на этот раз оставляет деньги при себе. Он молится в церкви и отправляется в трактир, где встречает «препус-тейши-пустого» человека, утверждающего, что пьёт, потому как «добровольно на себя слабость взял», чтобы другим легче было, и бросить пить ему христианские чувства не позволяют. Новый знакомый накладывает на Ивана Северьяныча магнетизм для освобождения от «усердного пьянства», а с тем чрезвычайно его поит. Ночью Иван Северьяныч попадает в другой трактир, где тратит все деньги на прекрасную певунью цыганку Грушеньку. Повинившись князю, он узнает, что хозяин и сам за Грушеньку полсотни тысяч отдал, выкупил её из табора и поселил в своём доме. Но князь - человек переменчивый, ему надоедает «любовное слово», от «изумрудов яхонтовых» в сон клонит, к тому же кончаются все деньги.
Отправившись в город, Иван Северьяныч подслушивает разговор князя с бывшей любовницей Евгенией Семеновной и узнает, что его хозяин собирается жениться, а несчастную и искренне полюбившую его Грушеньку хочет выдать замуж за Ивана Северьяныча. Вернувшись домой, он не застаёт цыганку, которую князь тайно отвозит в лес на пчельню. Но Груша сбегает от своих охранниц и, грозя, что станет «стыдною женщиной», просит Ивана Северьяныча её утопить. Иван Северьяныч просьбу исполняет, а сам в поисках скорой смерти выдаёт себя за крестьянского сына и, отдав все деньги монастырю как «вклад за Грушину душу», идёт на войну. Он мечтает погибнуть, но «ни земля, ни вода принимать не хочет», а отличившись в деле, рассказывает полковнику об убийстве цыганки. Но слова эти не подтверждаются направленным запросом, его производят в офицеры и отправляют в отставку с орденом святого Георгия. Воспользовавшись рекомендательным письмом полковника, Иван Северьяныч устраивается «справщиком» в адресный стол, но попадает на ничтожную букву «фиту», служба не ладится, и он уходит в артисты. Но репетиции проходят на страстной неделе, Ивану Северьянычу достаётся изображать «трудную роль» демона, да к тому же, заступись за бедную «дворяночку», он «треплет за вихры» одного из артистов и уходит из театра в монастырь.
Лесков Hиколай Семенович
Очарованный странник
Н.С. ЛЕСКОВ
ОЧАРОВАННЫЙ СТРАННИК
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Мы плыли по Ладожскому озеру от острова Коневца к Валааму* и на пути зашли по корабельной надобности в пристань к Кореле. Здесь многие из нас полюбопытствовали сойти на берег и съездили на бодрых чухонских лошадках в пустынный городок. Затем капитан изготовился продолжать путь, и мы снова отплыли.
После посещения Корелы весьма естественно, что речь зашла об этом бедном, хотя и чрезвычайно старом русском поселке, грустнее которого трудно что-нибудь выдумать. На судне все разделяли это мнение, и один из пассажиров, человек, склонный к философским обобщениям и политической шутливости, заметил, что он никак не может понять: для чего это неудобных в Петербурге людей принято отправлять куда-нибудь в более или менее отдаленные места, отчего, конечно, происходит убыток казне на их провоз, тогда как тут же, вблизи столицы, есть на Ладожском берегу такое превосходное место, как Корела, где любое вольномыслие и свободомыслие не могут устоять перед апатиею населения и ужасною скукою гнетущей, скупой природы.
Я уверен, - сказал этот путник, - что в настоящем случае непременно виновата рутина или в крайнем случае, может быть, недостаток подлежащих сведений.
Кто-то часто здесь путешествующий ответил на это, что будто и здесь разновременно живали какие-то изгнанники, но только все они недолго будто выдерживали.
Один молодец из семинаристов сюда за грубость в дьячки был прислан (этого рода ссылки я уже и понять не мог). Так, приехавши сюда, он долго храбрился и все надеялся какое-то судбище поднять; а потом как запил, так до того пил, что совсем с ума сошел и послал такую просьбу, чтобы его лучше как можно скорее велели "расстрелять или в солдаты отдать, а за неспособностью повесить".
Какая же на это последовала резолюция?
М... н... не знаю, право; только он все равно этой резолюции не дождался: самовольно повесился.
И прекрасно сделал, - откликнулся философ.
Прекрасно? - переспросил рассказчик, очевидно купец, и притом человек солидный и религиозный.
А что же? по крайней мере, умер, и концы в воду.
Как же концы в воду-с? А на том свете что ему будет? Самоубийцы, ведь они целый век будут мучиться. За них даже и молиться никто не может.
Философ ядовито улыбнулся, но ничего не ответил, но зато и против него и против купца выступил новый оппонент, неожиданно вступившийся за дьячка, совершившего над собою смертную казнь без разрешения начальства.
Это был новый пассажир, который ни для кого из нас не заметно присел с Коневца. Од до сих пор молчал, и на него никто не обращал никакого внимания, но теперь все на него оглянулись, и, вероятно, все подивились, как он мог до сих пор оставаться незамеченным. Это был человек огромного роста, с смуглым открытым лицом и густыми волнистыми волосами свинцового цвета: так странно отливала его проседь. Он был одет в послушничьем подряснике с широким монастырским ременным поясом и в высоком черном суконном колпачке. Послушник он был иди постриженный монах* - этого отгадать было невозможно, потому что монахи ладожских островов не только в путешествиях, но и на самых островах не всегда надевают камилавки, а в сельской простоте ограничиваются колпачками. Этому новому нашему сопутнику, оказавшемуся впоследствии чрезвычайно интересным человеком, по виду можно было дать с небольшим лет за пятьдесят; но он был в полном смысле слова богатырь, и притом типический, простодушный, добрый русский богатырь, напоминающий дедушку Илью Муромца в прекрасной картине Верещагина и в поэме графа А. К. Толстого*. Казалось, что ему бы не в ряске ходить, а сидеть бы ему на "чубаром" да ездить в лаптищах по лесу и лениво нюхать, как "смолой и земляникой пахнет темный бор".
Но, при всем этом добром простодушии, не много надо было наблюдательности, чтобы видеть в нем человека много видевшего и, что называется, "бывалого". Он держался смело, самоуверенно, хотя и без неприятной развязности, и заговорил приятным басом с повадкою.
Это все ничего не значит, - начал он, лениво и мягко выпуская слово за словом из-под густых, вверх, по-гусарски, закрученных седых усов. Я, что вы насчет того света для самоубийцев говорите, что они будто никогда не простятся, не приемлю. И что за них будто некому молиться - это тоже пустяки, потому что есть такой человек, который все их положение самым легким манером очень просто может поправить.
Его спросили: кто же это такой человек, который ведает и исправляет дела самоубийц, после их смерти?
А вот кто-с, - отвечал богатырь-черноризец, - есть в московской епархии* в одном селе попик - прегорчающий пьяница, которого чуть было не расстригли, - так он ими орудует.
Как же вам это известно?
А помилуйте-с, это не я один знаю, а все в московском округе про то знают, потому что это дело шло через самого высокопреосвященного митрополита Филарета.
Вышла маленькая пауза, и кто-то сказал, что все это довольно сомнительно.
Черноризец нимало не обиделся этим замечанием и отвечал:
Да-с, оно по первому взгляду так-с, сомнительно-с. И что тут удивительного, что оно нам сомнительным кажется, когда даже сами его высокопреосвященство долго этому не верили, а потом, получив верные тому доказательства, увидали, что нельзя этому не верить, и поверили?
Пассажиры пристали к иноку с просьбою рассказать эту дивную историю, и он от этого не отказался и начал следующее:
Повествуют так, что пишет будто бы раз один благочинный высокопреосвященному владыке, что будто бы, говорит, так и так, этот попик ужасная пьяница, - пьет вино и в приходе не годится. И оно, это донесение, по одной сущности было справедливо. Владыко и велели прислать к ним этого попика в Москву. Посмотрели на него и видят, что действительно этот попик запивашка, и решили, что быть ему без места. Попик огорчился и даже перестал пить, и все убивается и оплакивает: "До чего, думает, я себя довел, и что мне теперь больше делать, как не руки на себя наложить? Это одно, говорит, мне только и осталося: тогда, по крайней мере, владыка сжалятся над моею несчастною семьею и дочери жениха дадут, чтобы он на мое место заступил семью мою питал". Вот и хорошо: так он порешил настоятельно себя кончить и день к тому определил, но только как был он человек доброй души, то подумал: "Хорошо же; умереть-то я, положим, умру, а ведь я не скотина: я не без души, - куда потом моя душа пойдет?" И стал он от этого часу еще больше скорбеть. Ну, хорошо: скорбит он и скорбит, а владыко решили, что быть ему за его пьянство без места, и легли однажды после трапезы на диванчик с книжкой отдохнуть и заснули. Ну, хорошо: заснули они или этак только воздремали, как вдруг видят, будто к ним в келию двери отворяются. Они и окликнули: "Кто там?" - потому что думали, будто служка им про кого-нибудь доложить пришел; ан, вместо служки, смотрят - входит старец, добрый-предобрый, и владыко его сейчас узнали, что это преподобный Сергий*.
Год издания книги: 1873
Повесть была написана в 1872-1873 годах и экранизирована дважды в 1963 году и в 1990 году. Изначально она имела название «Черноземный Телемак». Также произведение входит в цикл легенд о русских праведниках. Мотив путешествий главного героя напоминает «Одиссею» Гомера.
Повести «Очарованный странник» краткое содержание
Глава 1
В повести Лескова «Очарованный странник» повествование ведется от первого лица. Путешествуя, главный герой становится свидетелем спора соседей по лодке о ссылках в Корелу. И в спор вступает неизвестный пассажир, которого ранее никто не заметил. Это был дюжий мужчина с открытым, смуглым лицом и густыми волосами цвета свинца. Одетый в послушничий подрясник с широким монастырским поясом и в высокий черный колпачок. Незнакомец держался самоуверенно и смело. Разговор шел о прощении самоубийцам их грехов. Богатырь — послушник говорит, что знает человека, который может исправить положение семьи самоубийцы одним манером, а после рассказывает историю о том, как происходит прощение. В ходе разговоры выясняется, что неизвестный пассажир инок и кон эсер (знаток в лошадях), и в доказательство рассказывает, как укрощал самую подлую лошадь, которая чуть не съела «бешеного укротителя» — англичанина Рарея. И далее пассажиры просят неизвестного собеседника рассказать им историю его жизни.
Глава 2
Иван Флягин в повести «Очарованный» странник начинает рассказывать свою историю с самого начала. Родился крепостным в подчинении у графа К. и звали его не Иван Флягин, а Голован, потому, как родился он с необыкновенно большой головой. Жил на кучерском дворе с отцом, Северьяном Иванычем, и именно там научился обращаться с конями. Упоминает о том, как полоснул кнутом спящего на возе послушника, тот выпал с воза, зацепился ногами за вожжи и лошади тащили его по земле. Когда остановились и подошли ближе, старик был мертв. Флягин говорит будто умерший послушник приходил к нему во сне в тот день.
Рассказывает, как вместе с экипажем упал в пропасть, но ему необычайно повезло остаться в живых и еще спасти своего хозяина и его жену. И как его нашел здоровый мужик, который позже отвез Голована в Воронеж к графу. А граф в благодарность за спасение был готов на все что угодно, да Иван выбрал лишь губную гармонь, на которой не умел играть.
Глава 3
В третьей главе Лескова «Очарованный странник» кратком содержании вы узнаете, как после возвращения из Воронежа у Ивана в конюшне завелись голубь с голубкой, а вскоре и голубята. Была лишь одна проблема: кошка все время крала голубят. И Флягин решил проучить кошку, поймал ее, построив на окне силок, после выпорол отрубил топориком хвост. И так он был горд собой, что этот хвост приколотил у своего окна. Вскоре на конюшню забегает горничная и кричит что, то была ее кошка. Флягин растерялся, схватил метлу и ударил ее по талии. Судили его строго: выпороли и отправили бить камни для дорожки. Думал Голован, как покончить с мучениями и нашел лишь один выход — покончить с жизнью. Только повеситься ему не удалось, спас его цыган и позвал с ними жить. Так и стал Иван как главный герой разбойником.
Глава 4
Цыган оказался хитрым, попросил Ивана, в доказательство своей верности, украсть пару лошадей. Лошадей они продали, деньги разделили, но не поровну. Из-за этого поругались Голован с цыганом и разошлись. После герой решил объявится и пошел к заседателю, но на месте его не застал. Рассказал свою историю писарю, а тот, назвав Ивана дураком, выписал ему отпускной вид в Николаев, взамен на рубль, сережку и крест серебряный. В городе взяли его в няньки. Нянчился он с девочкой год, а к лету Иван заметил, что ножки у нее колесом идут. Отвел к врачу. Не нравилась ему его работа, скучно было. Однажды уснул нянька на пляже, просыпается, а девочку неизвестная дама держит, и говорит, что она мать ребенка и просит отдать ее. Иван не согласился, но разрешил тайно нянчить девочку на пляже, а барину своему об этом не сказал. Дальше автор описывает, как Флягин решает спровоцировать офицера, который был мужем барыни, на драку.
Глава 5
Офицер предлагал Ивану за ребенка деньги, тот отказался. А после толкнул офицера, который хоть и был военным не смог победить дюжего героя. В этот момент прибежал барин с криками: «Держи их!». Видя страдания молодой женщины, Флягин отдал дитя матери. Эта история закончилась тем, то барыня с офицером и Иваном сбежали в Пензу, далее их дороги разошлись. Герой пошел в трактир, выпил чаю, а после увидел, как татары торгуют лошадьми. Иван стал свидетелем дуэли между двумя татарами, которые стали нагайками стегать друг друга. Победителю доставалась невероятной красивая, статная кобылка.
Глава 6
На продажу был выставлен дорогой породистый жеребенок, который скачет, словно птица летит. Стали господа за него торговаться. Офицер, которому Иван ребенка отдал, тоже был свидетелем лошадиных торгов и очень хотел этого коня. Флягин решил помочь ремонтеру, вступил в дуэль с татарином. Во время битвы с батыром Ивану помог грош, который тот держал во рту, чтоб не чувствовать боли. В итоге победил и убил татарина. Полиция судить его хотела, да только Иван Северьяныч спрятался за татар и ушел с ними в степь и десять лет там провел. Далее рассказывает герой повести «Очарованный странник», как его «подщетинили» — на ступнях кожу подрезали и рубленного конного волоса насыпали, чтобы не сбежал.
Глава 7
Спустя какое-то пошел Иван жить в другое племя татарское. Говорит Северьяныч, что десять лет провел в степи, обзавелся женами и детьми, которых не признавал, так как они были не крещенные. Тосковал по родным землям, молился много и плакал. А дальше посыпались вопросы на рассказчика, как удалось ему сбежать из татарской степи.
Глава 8
Главный герой совсем уж было отчаялся вернутся на родину. Но тут в их поселение явились два муллы, божьему слову татар учить. Иван умолял их забрать его с собой, да те все отказывались. А после Иван одного из миссионеров мертвым нашел. Упомянул также Иван в своем рассказе о Талафе – его спасителе.
Глава 9
Прошел год, как татары избавились от христианских миссионеров и в лагерь приехали двое мужчин. Одетые в непонятную одежду, они говорили на странном языке и хотели купить лошадей. Сказали, что их бог -Талафа, прислал с путниками огонь. Ночью Иван проснулся от неизвестных звуков, которые до смерти пугали татар. В то время, прибывшие в лагерь иностранцы, выпустили коней и скрылись. Приезжие люди забыли ящик, в котором были фейерверки. Через несколько дней герой пустил самый большой фейерверк и под его прикрытием сбежал. Все пешком шел, через несколько дней встретил русских, поговорил с ними, водки выпил, а когда те заснули, ушел в Астрахань. Заработал немного денег и запил, очнулся уже в своей губернии. Его высекли и доставили графу К., а тот не захотел держать Ивана при себе, выдал ему паспорт и отпустил.
Глава 10
Иван Северьяныч отправился на ярмарку. Стал разным людям помогать, лошадей покупать и этим себе на жизнь зарабатывать. Один князь разглядел в нем особый дар и предложил герою стать конэсером и работать на него, Иван согласился. Они прожили вместе три года и зарабатывали достаточно, а главное — доверяли друг другу. Лишь одна проблема была Флягин пил, и в эти тяжелые дни князь лишал его денег, а в свою очередь Иван забирал деньги у князя, когда тот проигрывал в карты.
Глава 11
Далее в повести Лескова «Очарованный странник» содержании по главам Иван Флягин рассказывает историю о своем последнем выходе (запое). Положение Ивана было затруднительным, так как при себе он имел деньги князя. Денег было много и опасаясь за их сохранность, решил Иван спрятал деньги в стене с рисунком Страшного суда в церкви. После отправился в трактир, где он познакомился с нищим, который мог есть стекло, и уверял что обладаем «магнетизмом». К вечеру оба напились до беспамятства.
Глава 12
Когда Ивана выставили за дверь, он первым делом проверил кошелек. Все подозревал нового знакомого в воровстве. А «магнитизер» все нашептывал какие-то заклинания, а потом сунул в рот Флягину сахар со словами, что этот сахар волшебный. После довел Ивана до дома из которого играла музыка и исчез. Сквозь пелену опьянения Флягин видел, как цыган давал нищему деньги.
Глава 13
Флягин заслушался на крыльце того дома, так прекрасно пел кто-то внутри. Цыган и пригласил его зайти. В зале находилось много богатых ремонтеров, уже знакомых герою. Иван был так поражен красотой цыганки — Груши, что ему весть ум отняло. Цыганка ходила по залу с подносом и пела грустный романс. Иван кинул ей сторублевку, и девушка поцеловала его. Никогда в жизни не видел герой никого более прекрасного, стал деньги из-за пазухи доставать и бросать ей под ноги, так потратил все на Грушеньку.
Глава 14
В 14 главе повести Лескова «Очарованный странник» читать можете о дальнейшей судьбе Ивана Флягина. С тех пор Иван ни одной рюмки не выпил. Поначалу Князь разозлился, что Иван все его деньги истратил, а потом признал, что он такой же беспутный, как и Флягин. На утро герой проснулся с белой горячкой в лазарете, а как выздоровел пошел к князю отрабатывать деньги. И узнал, что тот полсотни тысяч отдал, лишь бы Грушу из табора выкупить.
Глава 15
Однако Груша быстро надоела переменчивому князю, который все чаще где-то пропадал. Ее съедала ревность, своими терзаниями Груша делилась с Голованом. Вскоре она попросила Флягина проследить за ее возлюбленным. Иван отправился в город якобы купить лекарства для лошадей, и остановился в доме Евгении Семеновны — прошлой любви князя. Пока герой пил чай, приезжает князь и Иван прячется в гардеробной. Князь просит няньку и свою дочку покататься в карете.
Глава 16
Тем временем князь просит барыню заложить свой дом, чтобы одолжить ему денег на фабрику. Также в разговоре упоминает, что купит Ивану дом и женит на Грушеньке. После князь отправил Голована на ярмарку, где герой понабирал заказов для фабрики. Вернулся, а Груша пропала, Флягин очень переживал за нее и боялся, как бы князь не погубил цыганку. В день свадьбы князя, Иван был совсем подавлен, скучал за Грушей. Пошел на берег и стал звать свою возлюбленную, и даже стало ему казаться словно к нему кто-то бежит, то была Груша.
Глава 17
Иван увидел, как она переменилась, что красота ее пропала, одни глаза остались. Девушка выглядела очень плохо и была в отчаянии из-за безразличия князя. Груша говорит, что умирать пришла. Рассказывает, что князь ее под охрану засадил, и цыганка грозится перерезать его невесте горло.
Глава 18
Молодая цыганка рассказала, как князь увез ее в лесную чащу и приказал трем девкам-однодворкам следить за ней. Вот только Груше удалось обмануть их во время игры и сбежать. Девушка просила Ивана убить ее, и тем самым доказать свою любовь и преданность. Груша говорит, что у нее нет сил жить и мучиться, видя измену князя и над ней надругательство. А если она сама себя решит, то навеки погубит свою душу…От переживания его трясла крупная дрожь и Флягин не смог ножом ее ударить. Но в реку с крутизны спихнул, и цыганка утонула.
Глава 19
Флягин в страхе бежал в неизвестном для себя направлении и встретил старушку со старичком. Они рассказали, что их сына хотят в армию забрать. Иван, желая искупить свои грех, соглашается пойти вместо него и кличут его теперь Петр Сердюков. Долго герой служил на Кавказе, лет пятнадцать. В одном сражении Иван переплыл реку под татарскими пулями и навел мост. За это ему вручили офицерский чин, но карьера офицера не сложилась. И Иван Северьяныч отправился в монастырь кучером.
Глава 20
Повесть «Очарованный странник» заканчивается рассказом Ивана Флягина о том, как часто в монастыре ему докучали бесы, и как герой с ними боролся молитвами да суровым постом. Через некоторое время Игумен отправил Ивана в Соловки богомольцем. В этом путешествии и рассказал Флягин, пассажирам лодки, историю всей своей жизни.
Повесть «Очарованный странник» на сайте Топ книг
Повесть Лескова «Очарованный странник» читать настолько популярно, что это позволило ей попасть в наш рейтинг . Кроме того, она заняла высокое место среди . И если учитывать, что произведение Н. С. Лескова «Очарованный странник» представлено в школьной программе, то это далеко не предел и мы его еще не раз увидим среди в рейтингах нашего сайта.
Повесть Лескова «Очарованный странник» читать онлайн на сайте Топ книг вы можете .
Лесков Hиколай Семенович
Очарованный странник
Н.С. ЛЕСКОВ
ОЧАРОВАННЫЙ СТРАННИК
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Мы плыли по Ладожскому озеру от острова Коневца к Валааму* и на пути зашли по корабельной надобности в пристань к Кореле. Здесь многие из нас полюбопытствовали сойти на берег и съездили на бодрых чухонских лошадках в пустынный городок. Затем капитан изготовился продолжать путь, и мы снова отплыли.
После посещения Корелы весьма естественно, что речь зашла об этом бедном, хотя и чрезвычайно старом русском поселке, грустнее которого трудно что-нибудь выдумать. На судне все разделяли это мнение, и один из пассажиров, человек, склонный к философским обобщениям и политической шутливости, заметил, что он никак не может понять: для чего это неудобных в Петербурге людей принято отправлять куда-нибудь в более или менее отдаленные места, отчего, конечно, происходит убыток казне на их провоз, тогда как тут же, вблизи столицы, есть на Ладожском берегу такое превосходное место, как Корела, где любое вольномыслие и свободомыслие не могут устоять перед апатиею населения и ужасною скукою гнетущей, скупой природы.
- Я уверен, - сказал этот путник, - что в настоящем случае непременно виновата рутина или в крайнем случае, может быть, недостаток подлежащих сведений.
Кто-то часто здесь путешествующий ответил на это, что будто и здесь разновременно живали какие-то изгнанники, но только все они недолго будто выдерживали.
- Один молодец из семинаристов сюда за грубость в дьячки был прислан (этого рода ссылки я уже и понять не мог). Так, приехавши сюда, он долго храбрился и все надеялся какое-то судбище поднять; а потом как запил, так до того пил, что совсем с ума сошел и послал такую просьбу, чтобы его лучше как можно скорее велели "расстрелять или в солдаты отдать, а за неспособностью повесить".
- Какая же на это последовала резолюция?
- М... н... не знаю, право; только он все равно этой резолюции не дождался: самовольно повесился.
- И прекрасно сделал, - откликнулся философ.
- Прекрасно? - переспросил рассказчик, очевидно купец, и притом человек солидный и религиозный.
- А что же? по крайней мере, умер, и концы в воду.
- Как же концы в воду-с? А на том свете что ему будет? Самоубийцы, ведь они целый век будут мучиться. За них даже и молиться никто не может.
Философ ядовито улыбнулся, но ничего не ответил, но зато и против него и против купца выступил новый оппонент, неожиданно вступившийся за дьячка, совершившего над собою смертную казнь без разрешения начальства.
Это был новый пассажир, который ни для кого из нас не заметно присел с Коневца. Од до сих пор молчал, и на него никто не обращал никакого внимания, но теперь все на него оглянулись, и, вероятно, все подивились, как он мог до сих пор оставаться незамеченным. Это был человек огромного роста, с смуглым открытым лицом и густыми волнистыми волосами свинцового цвета: так странно отливала его проседь. Он был одет в послушничьем подряснике с широким монастырским ременным поясом и в высоком черном суконном колпачке. Послушник он был иди постриженный монах* - этого отгадать было невозможно, потому что монахи ладожских островов не только в путешествиях, но и на самых островах не всегда надевают камилавки, а в сельской простоте ограничиваются колпачками. Этому новому нашему сопутнику, оказавшемуся впоследствии чрезвычайно интересным человеком, по виду можно было дать с небольшим лет за пятьдесят; но он был в полном смысле слова богатырь, и притом типический, простодушный, добрый русский богатырь, напоминающий дедушку Илью Муромца в прекрасной картине Верещагина и в поэме графа А. К. Толстого*. Казалось, что ему бы не в ряске ходить, а сидеть бы ему на "чубаром" да ездить в лаптищах по лесу и лениво нюхать, как "смолой и земляникой пахнет темный бор".
Но, при всем этом добром простодушии, не много надо было наблюдательности, чтобы видеть в нем человека много видевшего и, что называется, "бывалого". Он держался смело, самоуверенно, хотя и без неприятной развязности, и заговорил приятным басом с повадкою.
- Это все ничего не значит, - начал он, лениво и мягко выпуская слово за словом из-под густых, вверх, по-гусарски, закрученных седых усов. Я, что вы насчет того света для самоубийцев говорите, что они будто никогда не простятся, не приемлю. И что за них будто некому молиться - это тоже пустяки, потому что есть такой человек, который все их положение самым легким манером очень просто может поправить.
Его спросили: кто же это такой человек, который ведает и исправляет дела самоубийц, после их смерти?
- А вот кто-с, - отвечал богатырь-черноризец, - есть в московской епархии* в одном селе попик - прегорчающий пьяница, которого чуть было не расстригли, - так он ими орудует.
- Как же вам это известно?
- А помилуйте-с, это не я один знаю, а все в московском округе про то знают, потому что это дело шло через самого высокопреосвященного митрополита Филарета.
Вышла маленькая пауза, и кто-то сказал, что все это довольно сомнительно.
Черноризец нимало не обиделся этим замечанием и отвечал:
- Да-с, оно по первому взгляду так-с, сомнительно-с. И что тут удивительного, что оно нам сомнительным кажется, когда даже сами его высокопреосвященство долго этому не верили, а потом, получив верные тому доказательства, увидали, что нельзя этому не верить, и поверили?
Пассажиры пристали к иноку с просьбою рассказать эту дивную историю, и он от этого не отказался и начал следующее:
- Повествуют так, что пишет будто бы раз один благочинный высокопреосвященному владыке, что будто бы, говорит, так и так, этот попик ужасная пьяница, - пьет вино и в приходе не годится. И оно, это донесение, по одной сущности было справедливо. Владыко и велели прислать к ним этого попика в Москву. Посмотрели на него и видят, что действительно этот попик запивашка, и решили, что быть ему без места. Попик огорчился и даже перестал пить, и все убивается и оплакивает: "До чего, думает, я себя довел, и что мне теперь больше делать, как не руки на себя наложить? Это одно, говорит, мне только и осталося: тогда, по крайней мере, владыка сжалятся над моею несчастною семьею и дочери жениха дадут, чтобы он на мое место заступил семью мою питал". Вот и хорошо: так он порешил настоятельно себя кончить и день к тому определил, но только как был он человек доброй души, то подумал: "Хорошо же; умереть-то я, положим, умру, а ведь я не скотина: я не без души, - куда потом моя душа пойдет?" И стал он от этого часу еще больше скорбеть. Ну, хорошо: скорбит он и скорбит, а владыко решили, что быть ему за его пьянство без места, и легли однажды после трапезы на диванчик с книжкой отдохнуть и заснули. Ну, хорошо: заснули они или этак только воздремали, как вдруг видят, будто к ним в келию двери отворяются. Они и окликнули: "Кто там?" - потому что думали, будто служка им про кого-нибудь доложить пришел; ан, вместо служки, смотрят - входит старец, добрый-предобрый, и владыко его сейчас узнали, что это преподобный Сергий*.
Владыка и говорят:
"Ты ли это, пресвятой отче Сергие?"
А угодник отвечает:
"Я, раб божий Филарет*".
Владыко спрашивают:
"Что же твоей чистоте угодно от моего недостоинства?"
А святой Сергий отвечает:
"Милости хощу".
"Кому же повелишь явить ее?"
А угодник и наименовал того попика, что за пьянство места лишен, и сам удалился; а владыко проснулись и думают: "К чему это причесть: простой это сон, или мечтание, или духоводительное видение?" И стали они размышлять и, как муж ума во всем свете именитого, находят, что это простой сон, потому что статочное ли дело, что святой Сергий, постник и доброго, строгого жития блюститель, ходатайствовал об иерее слабом, творящем житие с небрежением. Ну-с, хорошо: рассудили так его высокопреосвященство и оставили все это дело естественному оного течению, как было начато, а сами провели время, как им надлежало, и отошли опять в должный час ко сну. Но только что они снова опочили, как снова видение, и такое, что великий дух владыки еще в большее смятение повергло. Можете вообразить: грохот... такой страшный грохот, что ничем его невозможно выразить... Скачут... числа им нет, сколько рыцарей... несутся, все в зеленом убранстве, латы и перья, и кони что львы, вороные, а впереди их горделивый стратопедарх* в таком же уборе, и куда помахнет темным знаменем, туда все и скачут, а на знамени змей. Владыка не знают, к чему этот поезд, а оный горделивец командует: "Терзайте, - говорит, - их: теперь нет их молитвенника", - и проскакал мимо; а за сим стратопедархом его воины, а за ними, как стая весенних гусей тощих, потянулись скучные тени, и вс? кивают владыке грустно и жалостно, и вс? сквозь плач тихо стонут: "Отпусти его! - он один за нас молится". Владыко как изволили встать, сейчас посылают за пьяным попиком и расспрашивают: как и за кого он молится? А поп по бедности духовной весь перед святителем растерялся и говорит: "Я, владыко, как положено совершаю". И насилу его высокопреосвященство добились, что он повинился: "Виноват, - говорит, - в одном, что сам, слабость душевную имея и от отчаяния думая, что лучше жизни себя лишить, я всегда на святой проскомидии* за без покаяния скончавшихся и руки на ся наложивших молюсь..." Ну, тут владыка и поняли, что то за тени пред ним в сидении, как тощие гуси, плыли, и не восхотели радовать тех демонов, что впереди их спешили с губительством, и благословили попика: "Ступай - изволили сказать, - и к тому не согрешай, а за кого молился - молись", - и опять его на место отправили. Так вот он, этакий человек, всегда таковым людям, что жизни борения не переносят, может быть полезен, ибо он уже от дерзости своего призвания не отступит и все будет за них создателю докучать, и тот должен будет их простить.
- Почему же "должен"?
- А потому, что "толцытеся"; ведь это от него же самого повелено, так ведь уже это не переменится же-с.
- А скажите, пожалуйста, кроме этого московского священника за самоубийц разве никто не молится?
- А не знаю, право, как вам на это что доложить? Не следует, говорят, будто бы за них бога просить, потому что они самоуправцы, а впрочем, иные, сего не понимая, и о них молятся. На троицу, не то на духов день, однако, кажется даже всем позволено за них молиться. Тогда и молитвы такие особенные читаются. Чудесные молитвы, чувствительные; кажется, всегда бы их слушал.
- А их нельзя разве читать в другие дни?
- Не знаю-с. Об этом надо спросить у кого-нибудь из начитанных: те, думается, должны бы знать; да как мне это ни к чему, об этом говорить.
- А в служении вы не замечали, чтобы эти молитвы когда-нибудь повторялись?
- Нет-с, не замечал; да и вы, впрочем, на мои слова в этом не полагайтесь, потому что я ведь у службы редко, бываю.
- Отчего же это?
- Занятия мои мне не позволяют.
- Вы иеромонах* или иеродиакон?
- Нет, я, еще просто в рясофоре*.
- Все же ведь уже это значит, вы инок?
- Н...да-с; вообще это так почитают.
- Почитать-то почитают, - отозвался на это купец, - но только из рясофора-то еще можно и в солдаты лоб забрить.
Богатырь-черноризец нимало этим замечанием не обиделся, а только пораздумал немножко и отвечал:
- Да, можно, и, говорят, бывали такие случаи; но только я уже стар: пятьдесят третий год живу, да и мне военная служба не в диковину.
- Разве вы служили в военной службе?
- Служил-с.
- Что же, ты из ундеров, что ли? - снова спросил его купец.
- Нет, не из ундеров.
- Так кто же: солдат, или вахтер, или помазок - чей возок?
- Нет, не угадали; но только я настоящий военный, при полковых делах был почти с самого детства.
- Значит, кантонист*? - сердясь, добивался купец.
- Опять же нет.
- Так прах же тебя разберет, кто же ты такой?
- Я конэсер.
- Что-о-о тако-о-е?
- Я конэсер-с, конэсер, или, как простонароднее выразить, я в лошадях знаток и при ремонтерах* состоял для их руководствования.
- Вот как!
- Да-с, не одну тысячу коней отобрал и отъездил. Таких зверей отучал, каковые, например, бывают, что встает на дыбы да со всего духу навзничь бросается и сейчас седоку седельною лукою может грудь проломить, а со мной этого ни одна не могла.
- Как же вы таких усмиряли?
- Я... я очень просто, потому что я к этому от природы своей особенное дарование получил. Я как вскочу, сейчас, бывало, не дам лошади опомниться, левою рукою ее со всей силы за ухо да в сторону, а правою кулаком между ушей по башке, да зубами страшно на нее заскриплю, так у нее у иной даже инда мозг изо лба в ноздрях вместе с кровью покажется, - она и усмиреет.
- Ну, а потом?
- Потом сойдешь, огладишь, дашь ей в глаза себе налюбоваться, чтобы в памяти у нее хорошее воображение осталось, да потом сядешь опять и поедешь.
- И лошадь после этого смирно идет?
- Смирно пойдет, потому лошадь умна, она чувствует, какой человек с ней обращается и каких он насчет ее мыслей. Меня, например, лошадь в этом рассуждении всякая любила и чувствовала. В Москве, в манеже, один конь был, совсем у всех наездников от рук отбился и изучил, профан, такую манеру, чтобы за колени седока есть. Просто, как черт, схватит зубищами, так всю коленную чашку и вышелушит. От него много людей погибло. Тогда в Москву англичанин Рарей* приезжал, - "бешеный усмиритель" он назывался, - так она, эта подлая лошадь, даже и его чуть не съела, а в позор она его все-таки привела; но он тем от нее только и уцелел, что, говорят, стальной наколенник имел, так что она его хотя и ела за ногу, но не могла прокусить и сбросила; а то бы ему смерть; а я ее направил как должно.
- Расскажите, пожалуйста, как же вы это сделали?
- С божиею помощию-с, потому что, повторяю вам, я к этому дар имею. Мистер Рарей этот, что называется "бешеный укротитель", и прочие, которые за этого коня брались, все искусство противу его злобности в поводах держали, чтобы не допустить ему ни на ту, ни на другую сторону башкой мотнуть; а я совсем противное тому средство изобрел; я, как только англичанин Рарей от этой лошади отказался, говорю: "Ничего, говорю, это самое пустое, потому что этот конь ничего больше, как бесом одержим. Англичанин этого не может постичь, а я постигну и помогу". Начальство согласилось. Тогда я говорю: "Выведите его за Дрогомиловскую заставу!" Вывели. Хорошо-с; свели мы его в поводьях в лощину к Филям, где летом господа на дачах живут. Я вижу: тут место просторное и удобное, и давай действовать. Сел на него, на этого людоеда, без рубахи, босой, в однех шароварах да в картузе, а по голому телу имел тесменный поясок от святого храброго князя Всеволода-Гавриила из Новгорода, которого я за молодечество его сильно уважал* и в него верил; а на том пояске его надпись заткана: "Чести моей никому не отдам". В руках же у меня не было никакого особого инструмента, как опричь в одной - крепкая татарская нагайка с свинцовым головком, в конце так не более яко в два фунта, а в другой простой муравный* горшок с жидким тестом. Ну-с, уселся я, а четверо человек тому коню морду поводьями в разные стороны тащат, чтобы он на которого-нибудь из них зубом не кинулся. А он, бес, видя, что на него ополчаемся, и ржет, и визжит, и потеет, и весь от злости трусится, сожрать меня хочет. Я это вижу и велю конюхам: "Тащите, говорю, скорее с него, мерзавца, узду долой". Те ушам не верят, что я им такое даю приказание, и глаза выпучили. Я говорю: "Что же вы стоите! или не слышите? Что я вам приказываю - вы то сейчас исполнять должны!" А они отвечают: "Что ты, Иван Северьяныч (меня в миру Иван Северьяныч, господин Флягин, звали): как, говорят, это можно, что ты велишь узду снять?" Я на них сердиться начал, потому что наблюдаю и чувствую в ногах, как конь от ярости бесится, и его хорошенько подавил в коленях, а им кричу: "Снимай!" Они было еще слово; но тут уже и я совсем рассвирепел да как заскриплю зубами - они сейчас в одно мгновение узду сдернули, да сами, кто куда видит, бросились бежать, а я ему в ту же минуту сейчас первое, чего он не ожидал, трах горшок об лоб: горшок разбил, а тесто ему и потекло и в глаза и в ноздри. Он испужался, думает: "Что это такое?" А я скорее схватил с головы картуз в левую руку и прямо им коню еще больше на глаза теста натираю, а нагайкой его по боку щелк... Он?к да вперед, а и его картузом по глазам тру, чтобы ему совсем зрение в глазах замутить, а нагайкой еще по другому боку... Да и пошел, да и пошел его парить. Не даю ему ни продохнуть, ни проглянуть, все ему своим картузом по морде тесто размазываю, слеплю, зубным скрежетом в трепет привожу, пугаю, а по бокам с обеих сторон нагайкой деру, чтобы понимал, что это не шутка... Он это понял и не стал на одном месте упорствовать, а ударился меня носить. Носил он меня, сердечный, носил, а я его порол да порол, так что чем он усерднее носится, тем и я для него еще ревностнее плетью стараюсь, и, наконец, оба мы от этой работы стали уставать: у меня плечо ломит и рука не поднимается, да и он, смотрю, уже перестал коситься и язык изо рта вон посунул. Ну, тут я вижу, что он пардону просит, поскорее с него сошел, протер ему глаза, взял за вихор и говорю: "Стой, собачье мясо, песья снедь!" да как дерну его книзу - он на колени передо мною и пал, и с той поры такой скромник сделался, что лучше требовать не надо: и садиться давался и ездил, но только скоро издох.
- Издох однако?
- Издох-с; гордая очень тварь был, поведением смирился, но характера своего, видно, не мог преодолеть. А господин Рарей меня тогда, об этом прослышав, к себе в службу приглашал.
- Что же, вы служили у него?
- Нет-с.
- Отчего же?
- Да как вам сказать! Первое дело, что я ведь был конэсер и больше к этой части привык - для выбора, а не для отъездки, а ему нужно было только для одного бешеного усмирительства, а второе, что это с его стороны, как я полагаю, была одна коварная хитрость.
- Какая же?
- Хотел у меня секрет взять.
- А вы бы ему продали?
- Да, я бы продал.
- Так за чем же дело стало?
- Так... он сам меня, должно быть, испугался.
- Расскажите, сделайте милость, что это еще за история?
- Никакой-с особенной истории не было, а только он говорит: "Открой мне, братец, твой секрет - я тебе большие деньги дамп к себе в конэсеры возьму". Но как я никогда не мог никого обманывать, то и отвечаю: "Какой же секрет? - это глупость". А он все с аглицкой, ученой точки берет, и не поверил, говорит: "Ну, если ты не хочешь так, в своем виде, открыть, то давай с тобою вместе ром пить". После этого мы пили вдвоем с ним очень много рому, до того, что он раскраснелся и говорит, как умел: "Ну, теперь, мол, открывай, что ты с конем делал?" А я отвечаю: "Вот что..." - да глянул на него как можно пострашнее и зубами заскрипел, а как горшка с тестом на ту пору при себе не имел, то взял да для примеру стаканом на него размахнул, а он вдруг, это видя, как нырнет - и спустился под стол, да потом как шаркнет к двери, да и был таков, и негде его стало и искать. Так с тех пор мы с ним уже и не видались.
- Поэтому вы к нему и не поступили?
- Поэтому-с. Да и как же поступить, когда он с тех пор даже встретить меня опасался? А я бы очень к нему тогда хотел, потому что он мне, пока мы с ним на роме на этом состязались, очень понравился, но, верно, своего пути не обежишь, и надо было другому призванию следовать.
- А вы что же почитаете своим призванием?
- А не знаю, право, как вам сказать... Я ведь много что происходил, мне довелось быть-с и на конях, и под конями, и в плену был, и воевал, и сам людей бил, и меня увечили, так что, может быть, не всякий бы вынес.
- А когда же вы в монастырь пошли?
- Это недавно-с, всего несколько лет после всей прошедшей моей жизни.
- И тоже призвание к этому почувствовали?
- М... н...н...не знаю, как это объяснить... впрочем, надо полагать, что имел-с.
- Почему же вы это так... как будто не наверное говорите?
- Да потому, что как же наверное сказать, когда я всей моей обширной протекшей жизненности даже обнять не могу?
- Это отчего?
- Оттого-с, что я многое даже не своею волею делал.
- А чьею же?
- По родительскому обещанию.
- И что же такое с вами происходило по родительскому обещанию?
- Всю жизнь свою я погибал, и никак не мог погибнуть.
- Будто так?
- Именно так-с.
- Расскажите же нам, пожалуйста, вашу жизнь.
- Отчего же, что вспомню, то, извольте, могу рассказать, но только я иначе не могу-с, как с самого первоначала.
- Сделайте одолжение. Это тем интереснее будет.
- Ну уж не знаю-с, будет ли это сколько-нибудь интересно, а извольте слушать.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Бывший конэсер Иван Северьяныч, господин Флягин, начал свою повесть так:
- Я родился в крепостном звании и происхожу из дворовых людей графа К.* из Орловской губернии. Теперь эти имения при молодых господах расплылись, но при старом графе были очень значительные. В селе Г., где сам граф изволил жить, был огромный, великий домина, флигеля для приезду, театр, особая кегельная галерея, псарня, живые медведи на столбу сидели, сады, свои певчие концерты пели, свои актеры всякие сцены представляли; были свои ткацкие, и всякие свои мастерства содержались; но более всего обращалось внимания на конный завод. Ко всякому делу были приставлены особые люди, но конюшенная часть была еще в особом внимании и все равно как в военной службе от солдата в прежние времена кантонист происходил, чтобы сражаться, так и у нас от кучера шел кучеренок, чтобы ездить, от конюха - конюшонок, чтобы за лошадьми ходить, а от кормового мужика кормовик, чтобы с гумна на ворки* корм возить. Мой родитель был кучер Северьян, и хотя приходился он не из самых первых кучеров, потому что у нас их было большое множество, но, однако, он шестериком правил, и в царский проезд один раз в седьмом номере был, и старинною синею ассигнациею жалован*. От родительницы своей я в самом юном сиротстве остался и ее не помню, потому как я был у нее молитвенный сын, значит, она, долго детей не имея, меня себе у бога все выпрашивала и как выпросила, так сейчас же, меня породивши, и умерла, оттого что я произошел на свет с необыкновенною большою головою, так что меня поэтому и звали не Иван Флягин, а просто Голован. Живучи при отце на кучерском дворе, всю жизнь свою я проводил на конюшне, и тут я постиг тайну познания в животном и, можно сказать, возлюбил коня, потому что маленьким еще на четвереньках я у лошадей промеж ног полозил, и они меня не увечили, а подрос, так и совсем с ними опознался. Завод у нас был отдельно, конюшни - отдельно, и мы, конюшенные люди, до завода не касались, а получали оттуда готовых воспитомков и обучали их. У нас у всякого кучера с форейтором* были шестерики, и все разных сортов: вятки, казанки, калмыки, битюцкие*, донские - все это были из приводных коней, которые по ярмаркам покупались а то, разумеется, больше было своих, заводских, но про этих говорить не стоит, потому что заводские кони смирные и ни сильного характера, ни фантазии веселой не имеют, а вот эти дикари, это ужасные были звери. Покупает их, бывало, граф прямо целыми косяками как есть весь табун, дешево, рублей по восьми, по десяти за голову, ну и как скоро мы их домой пригоним, сейчас начинаем их школить. Ужасно противляются. Половина даже, бывало, подохнет, а воспитанию не поддаются: стоят на дворе - вс? дивятся и даже от стен шарахаются, а все только на небо, как птицы, глазами косят. Даже инда жалость, глядя на иного, возьмет, потому что видишь, что вот так бы он, кажется, сердечный, и улетел, да крылышек у него нет... И овса или воды из корыта ни за что попервоначалу ни пить, ни есть не станет, и так все сохнет, сохнет, пока изведется совсем и околеет. Иногда этой траты бывает более как на половину того, что купим, а особенно из киргизских. Ужасно они степную волю любят. Ну зато которые оборкаются и останутся жить, из тех тоже немалое число, учивши, покалечить придется, потому что на их дикость одно средство - строгость, но зато уже которые все это воспитание и науку вынесут, так из этих такая отборность выходит, что никогда с ними никакой заводской лошади не сравниться по ездовой добродетели.
Родитель мой, Северьян Иваныч, правил киргизским шестериком, а когда я подрос, так меня к нему в этот же шестерик форейтором посадили. Лошади были жестокие, не то что нынешние какие-нибудь кавалерийские, что для офицеров берут. Мы этих офицерских кофишенками* звали, потому что на них нет никакого удовольствия ехать, так как на них офицеры даже могут сидеть, а те были просто зверь, аспид и василиск, все вместе: морды эти одни чего стоили, или оскал, либо ножищи, или гривье... ну то есть, просто сказать, ужасть! Устали они никогда не знали; не только что восемьдесят, а даже и сто и сто пятнадцать верст из деревни до Орла или назад домой таким же манером, это им, бывало, без отдыха нипочем сделать. Как разнесутся, так только гляди, чтобы мимо не пролетели. А мне в ту пору, как я на форейторскую подседельную сел, было еще всего одиннадцать лет, и голос у меня был настоящий такой, как по тогдашнему приличию для дворянских форейторов требовалось: самый пронзительный, звонкий и до того продолжительный, что я мог это "дддиди-и-и-ттт-ы-о-о" завести и полчаса этак звенеть; но в теле своем силами я еще не могуч был, так что дальние пути не мог свободно верхом переносить, и меня еще приседлывали к лошади, то есть к седлу и к подпругам, ко всему ремнями умотают и сделают так, что упасть нельзя. Расколотит насмерть, и даже не один раз сомлеешь и чувства потеряешь, а все в своей позиции верхом едешь, и опять, наскучив мотаться, в себя придешь. Должность нелегкая; за дорогу, бывало, несколько раз такие перемены происходят, то слабеешь, то исправишься, а дома от седла совсем уже как неживого отрешат, положат и станут давать хрен нюхать; ну а потом привык, и все это нипочем сделалось; еще, бывало, едешь, да все норовишь какого-нибудь встречного мужика кнутом по рубахе вытянуть. Это форейторское озорство уже известно. Вот этак мы раз и едем с графом в гости. Погода летняя, прекрасная, и граф сидят с собакою в открытой коляске, батюшка четверней правит, а я впереди задуваю, а дорога тут с большака свертывает, и идет особый поворот верст на пятнадцать к монастырю, который называется П... пустынь*. Дорожку эту монахи справили, чтобы заманчивее к ним ездить было: преестественно, там на казенной дороге нечисть и ракиты, одни корявые прутья торчат; а у монахов к пустыне дорожка в чистоте, разметена вся, и подчищена, и по краям саженными березами обросла, и от тех берез такая зелень и дух, а вдаль полевой вид обширный... Словом сказать - столь хорошо, что вот так бы при всем этом и вскрикнул, а кричать, разумеется, без пути нельзя, так я держусь, скачу; но только вдруг на третьей или четвертой версте, не доезжая монастыря, стало этак клонить под взволочек, и вдруг я завидел тут впереди себя малую точку... что-то ползет по дороге, как ежик. Я обрадовался этому случаю и изо всей силы затянул "дддд-и-и-и-т-т-т-ы-о-о", и с версту все это звучал, и до того разгорелся, что как стали мы нагонять парный воз, на кого я кричал-то, я и стал в стременах подниматься и вижу, что человек лежит на сене на возу, и как его, верно, приятно на свежем поветрии солнышком пригрело, то он, ничего не опасаяся, крепко-прекрепко спит, так сладко вверх спиною раскинулся и даже руки врозь разложил, точно воз обнимает. Я вижу, что уже он не свернет, взял в сторону, да, поравнявшись с ним, стоя на стременах, впервые тогда заскрипел зубами да как полосну его во всю мочь вдоль спины кнутом. Его лошади как подхватят с возом под гору, а он сразу как взметнется, старенький этакой, вот в таком, как я ноне, в послушничьем колпачке, и лицо какое-то такое жалкое, как у старой бабы, да весь перепуганный, и слезы текут, и ну виться на сене, словно пескарь на сковороде, да вдруг не разобрал, верно, спросонья, где край, да кувырк с воза под колесо и в пыли-то и пополз... в вожжи ногами замотался... Мне, и отцу моему, да и самому графу сначала это смешно показалось, как он кувыркнулся, а тут вижу я, что лошади внизу, у моста, зацепили колесом за надолбу и стали, а он не поднимается и не ворочается... Ближе подъехали, я гляжу, он весь серый, в пыли, и на лице даже носа не значится, а только трещина, и из нее кровь... Граф велели остановиться, сошли, посмотрели и говорят: "Убит". Погрозились мне дома за это выпороть и велели скорей в монастырь ехать. Оттуда людей послали на мост, а граф там с игуменом переговорили, и по осени от нас туда в дары целый обоз пошел с овсом, и с мукою, и с сушеными карасями, а меня отец кнутом в монастыре за сараем по штанам продрал, но настояще пороть не стали, потому что мне, по моей должности, сейчас опять верхом надо было садиться. Тем это дело и кончилось, но в эту же самую ночь приходит ко мне в видении этот монах, которого я засек, и опять, как баба, плачет. Я говорю:
"Чего тебе от меня надо? пошел прочь!"
А он отвечает:
"Ты, - говорит, - меня без покаяния жизни решил".
"Ну, мало чего нет, - отвечаю. - Что же мне теперь с тобой делать? Ведь я это не нарочно. Да и чем, - говорю, - тебе теперь худо? Умер ты, и все кончено".
"Кончено-то, - говорит, - это действительно так, и я тебе очень за это благодарен, а теперь я пришел от твоей родной матери сказать тебе, что знаешь ли ты, что ты у нее меленый сын?"
"Как же, - говорю, - слышал я про это, бабушка Федосья мне про это не раз сказывала".
"А знаешь ли, - говорит, - ты еще и то, что ты сын обещанный?"
"Как это так?"
"А так, - говорит, - что ты богу обещан".
"Кто же меня ему обещал?"
"Мать твоя".
"Ну так пускай же, - говорю, - она сама придет мне про это скажет, а то ты, может быть, это выдумал".
"Нет, я, - говорит, - не выдумывал, а ей прийти нельзя".
"Почему?"
"Так, - говорит, - потому, что у нас здесь не то, что у вас на земле: здешние не все говорят и не все ходят, а кто чем одарен, тот то и делает. А если ты хочешь, - говорит, - так я тебе дам знамение в удостоверение". "Хочу, - отвечают - только какое же знамение?" "А вот, - говорит, - тебе знамение, что будешь ты много раз погибать и ни разу не погибнешь, пока придет твоя настоящая погибель, и ты тогда вспомнишь материно обещание за тебя и пойдешь в чернецы". "Чудесно, - отвечаю, - согласен и ожидаю". Он и скрылся, а я проснулся и про все это позабыл и не чаю того, что все эти погибели сейчас по ряду и начнутся. Но только через некоторое время поехали мы с графом и с графинею в Воронеж, - к новоявленным мощам* маленькую графиньку косолапую на исцеление туда везли, - и остановились в Елецком уезде, в селе Крутом* лошадей кормить, я и опять под колодой уснул, и вижу - опять идет тот монашек, которого я решил, и говорит:
"Слушай, Голованька, мне тебя жаль, просись скорей у господ в монастырь - они тебя пустят".
Я отвечаю:
"Это с какой стати?"
А он говорит:
"Ну, гляди, сколько ты иначе зла претерпишь".
Думаю, ладно; надо тебе что-нибудь каркать, когда я тебя убил, и с этим встал, запряг с отцом лошадей, и выезжаем, а гора здесь прекрутая-крутящая, и сбоку обрыв, в котором тогда невесть что народу погибало. Граф и говорит:
"Смотри, Голован, осторожнее".
А я на это ловок был, и хоть вожжи от дышловых, которым надо спускать, в руках у кучера, но я много умел отцу помогать. У него дышловики были сильные и опористые: могли так спускать, что просто хвостом на землю садились, но один из них, подлец, с астрономией был - как только его сильно потянешь, он сейчас голову кверху дерет и прах его знает куда на небо созерцает. Эти астрономы в корню - нет их хуже, а особенно в дышле они самые опасные, за конем с такою повадкою форейтор завсегда смотри, потому что астроном сам не зрит, как тычет ногами, и невесть куда попадает. Все это я, разумеется, за своим астрономом знал и всегда помогал отцу; своих подседельную и подручную, бывало, на левом локте поводами держу и так их ставлю, что они хвостами дышловым в самую морду приходятся, а дышло у них промежду крупов, а у самого у меня кнут всегда наготове, у астронома перед глазами, и чуть вижу, что он уже очень в небо полез, я его по храпе, и он сейчас морду спустит, и отлично съедем. Так и на этот раз: спускаем экипаж, и я верчусь, знаете, перед дышлом и кнутом астронома остепеняю, как вдруг вижу, что уж он ни отцовых вожжей, ни моего кнута не чует, весь рот в крови от удилов и глаза выворотил, а сам я вдруг слышу, сзади что-то заскрипело, да хлоп, и весь экипаж сразу так и посунулся... Тормоз лопнул! Я кричу отцу: "Держи! держи!" И он сам орет: "Держи! держи!" А уж чего держать, когда весь шестерик как прокаженные несутся и сами ничего не видят, а перед глазами у меня вдруг что-то стрекнуло, и смотрю, отец с козел долой летит... вожжа оборвалась... А впереди та страшная пропасть... Не знаю, жалко ли мне господ или себя стало, но только я, видя неминуемую гибель, с подседельной бросился прямо на дышло и на конце повис... Не знаю опять, сколько тогда во мне весу было, но только на перевесе ведь это очень тяжело весит, и я дышловиков так сдушил, что они захрипели и... гляжу, уже моих передовых нет, как отрезало их, а я вишу над самою пропастью, а экипаж стоит и уперся в коренных, которых я дышлом подавил.
Тут только я опомнился и пришел в страх, и руки у меня оторвались, и я полетел и ничего уже не помню. Очнулся я тоже не знаю через сколько времени и вижу, что я в какой-то избе, и здоровый мужик говорит мне:
- Ну что, неужели ты, малый, жив?
Я отвечаю:
- Должно быть, жив.
- А помнишь ли, - говорит, - что с тобою было?
Я стал припоминать и вспомнил, как нас лошади понесли и я на конец дышла бросился и повис над ямищей; а что дальше было - не знаю.
А мужик и улыбается:
- Да и где же, - говорит, - тебе это знать. Туда, в пропасть, и кони-то твои передовые заживо не долетели - расшиблись, а тебя это словно какая невидимая сила спасла: как на глиняну глыбу сорвался, упал, так на ней вниз как на салазках и скатился. Думали, мертвый совсем, а глядим ты дышишь, только воздухом дух сморило. Ну, а теперь, - говорит, - если можешь, вставай, поспешай скорее к угоднику: граф деньги оставил, чтобы тебя, если умрешь, схоронить, а если жив будешь, к нему в Воронеж привезть.
Я и поехал, по только всю дорогу ничего не говорил, а слушал, как этот мужик, который меня вез, все на гармонии "барыню" играл.
Как мы приехали в Воронеж, граф призвал меня в комнаты и говорит графинюшке:
- Вот, - говорит, - мы, графинюшка, этому мальчишке спасением своей жизни обязаны.
Графиня только головою закачала, а граф говорит:
- Проси у меня, Голован, что хочешь, - я все тебе сделаю.
Я говорю:
- Я не знаю, чего просить!
А он говорит:
- Ну, чего тебе хочется?
А я думал-думал да говорю:
- Гармонию.
Граф засмеялся и говорит:
- Ну, ты взаправду дурак, а впрочем, это само собою, я сам, когда придет время, про тебя вспомню, а гармонию, - говорит, - ему сейчас же купить.
Лакей сходил в лавки и приносит мне на конюшню гармонию:
- На, - говорит, - играй.
Я было ее взял и стал играть, но только вижу, что ничего не умею, и сейчас ее бросил, а потом ее у меня странницы на другой день из-под сарая и украли.
Мне надо было бы этим случаем графской милости пользоваться, да тогда же, как монах советовал, в монастырь проситься; а я сам не знаю зачем, себе гармонию выпросил, и тем первое самое призвание опроверг, и оттого пошел от одной стражбы к другой, все более и более претерпевая, но нигде не погиб, пока все мне монахом в видении предреченное в настоящем житейском исполнении оправдалось за мое недоверие.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Не успел я, по сем облагодетельствовании своих господ, вернуться с ними домой на новых лошадях, коих мы в Воронеже опять шестерик собрали, как прилучилося мне засесть у себя в конюшне на полочке хохлатых голубой - голубя и голубочку. Голубь был глинистого пера, а голубочка беленькая и такая красноногенькая, прехорошенькая!.. Очень они мне нравились: особенно, бывало, когда голубь ночью воркует, так это приятно слушать, а днем они между лошадей летают и в ясли садятся, корм клюют и сами с собою целуются... Утешно на все на это молодому ребенку смотреть.
И пошли у них после этого целования дети; одну пару вывели, и опять эти растут, а они целовались-целовались, да и опять на яички сели и еще вывели... Маленькие такие это голубяточки, точно в шерсти, а пера нет, и желтые, как бывают ядрышки на траве, что зовут "кошачьи просвирки", а носы притом хуже, как у черкесских князей, здоровенные... Стал я их, этих голубяток, разглядывать и, чтобы их не помять, взял одного за носик и смотрел, смотрел на него и засмотрелся, какой он нежный, а голубь его у меня все отбивает. Я с ним и забавлялся - все его этим голубенком дразню; да потом как стал пичужку назад с гнездо класть, а он уже и не дышит. Этакая досада; я его и в горстях-то грел и дышал на него, все оживить хотел; пет, пропал да и полно! Я рассердился, взял да и вышвырнул его вон за окно. Ну ничего; другой в гнезде остался, а этого дохлого откуда ни возьмись белая кошка какая-то мимо бежала и подхватила и помчала. И я ее, эту кошку, еще хорошо заметил, что она вся белая, а на лобочке, как шапочка, черное пятнышко. Ну да думаю себе, прах с ней пусть она мертвого ест. Но только ночью я сплю и вдруг слышу, на полочке над моей кроватью голубь с кем-то сердито бьется. Я вскочил и гляжу, а ночь лунная, и мне видно, что это опять та же кошечка белая уже другого, живого моего голубенка тащит.
"Ну, - думаю, - нет, зачем же, мол, это так делать?" - да вдогонку за нею и швырнул сапогом, но только не попал, - так она моего голубенка унесла и, верно, где-нибудь съела. Осиротели мои голубки, но недолго поскучали и начали опять целоваться, и опять у них парка детей готовы, а та проклятая кошка опять как тут... Лихо ее знает, как это она все это наблюдала, но только гляжу я, один раз она среди белого дня опять голубенка волочит, да так ловко, что мне и швырнуть-то за ней нечем было. Но зато же я решился ее пробрать и настроил в окне такой силок, что чуть она ночью морду показала, тут ее сейчас и прихлопнуло, и она сидит и жалится, мяучит. Я ее сейчас из силка вынул, воткнул ее мордою и передними лапами в голенище, в сапог, чтобы она не царапалась, а задние лапки вместе с хвостом забрал в левую руку, в рукавицу, а в правую кнут со стены снял, да и пошел ее на своей кровати учить. Кнутов, я думаю, сотни полторы я ей закатил и то изо всей силы, до того, что она даже и биться перестала. Тогда я ее из сапога вынул и думаю: издохла или не издохла? Сем, думаю, испробовать, жива она или нет? и положил я ее на порог да топориком хвост ей и отсек: она этак "мяя", вся вздрогнула и перекрутилась раз десять, да и побежала.
"Хорошо, - думаю, - теперь ты сюда небось в другой раз на моих голубят не пойдешь"; а чтобы ей еще страшнее было, так я наутро взял да и хвост ее, который отсек, гвоздиком у себя над окном снаружи приколотил, и очень этим был доволен. Но только так через час или не более как через два, смотрю, вбегает графинина горничная, которая отроду у нас на конюшне никогда не была, и держит над собой в руке зонтик, а сама кричит:
- Ага, ага! вот это кто? вот это кто!
Я говорю:
- Что такое?
- Это ты, - говорит, - Зозиньку изувечил? Признавайся: это ведь у тебя ее хвостик над окном приколочен?
Я говорю:
- Ну так что же такое за важность, что хвостик приколочен?
- А как же ты, - говорит, - это смел?
- А она, мол, как смела моих голубят есть?
- Ну, важное дело твои голубята!
- Да и кошка, мол, тоже небольшая барыня.
Я уже, знаете, на возрасте-то поругиваться стал.
- Что, - говорю, - за штука такая кошка.
А та стрекоза:
- Как ты эдак смеешь говорить: ты разве не знаешь, что это моя кошка и ее сама графиня ласкала, - да с этим ручкою хвать меня по щеке, а я, как сам тоже с детства был скор на руку, долго не думая, схватил от дверей грязную метлу, да ее метлою по талии...
Боже мой, что тут поднялось! Повели меня в контору к немцу-управителю судить, и он рассудил, чтобы меня как можно жесточе выпороть и потом с конюшни долой и в аглицкий сад для дорожки молотком камешки бить.